Идентичность. Леонид Подольский

войны, кто-то папу одобрил. Потом молчание длилось целый год. Если бы фамилия папы была не Клейнман, книга могла проскочить, папа ведь все очень тщательно упаковал в обертки марксизма-ленинизма, замаскировал цитатами, да может это и был марксизм, но т а м насторожились. Папе донесли, что кто-то сказал, какой-то Бородулин: «Что им все неймется? То Либерман перебаламутил все, то теперь Клейнман. Кроме н и х, нет марксистов?» Рукопись пошла еще дальше в ЦК, в идеологический отдел – этот Бородулин знал кому положить, – а там как раз после Праги, после августа¹⁹⁶ были настроены решительно против. Флюгер указывал на «холодно». Да и, – рассказывал папа, – относительно либермановско-косыгинской реформы в верхах тоже шла ожесточенная борьба: в правительстве и в Госплане вроде были за, но в ЦК – против. И, как почти всегда, догматики взяли верх.

      Словом, папа попал под раздачу. Книгу печатать запретили. И, поскольку книга была уже набрана в краевой типографии с благословения местных, ее немедленно рассыпали. Лишь два экземпляра осталось у папы, пробных, но после папиной смерти Леонид их не нашел. Папа, видно, на всякий случай эти экземпляры спрятал.

      Система была уже не сталинская, но муторная по-прежнему, лицемерная и тупая – на бюро крайкома папе вынесли строгий выговор со странной формулировкой: «за нарушение партийной этики». В чем нарушение, никто не объяснил, взяли первое, что пришло в голову. Не самая плохая формулировка, относительно мягкая, выполняли указание сверху.

      Папу больше всего возмущало, что на бюро выступали все хорошо знакомые люди, иных из них он знакомил с основными положениями книги и они все вроде одобряли, поддакивали, говорили «давно пора», особенно второй, молодой, решительный с виду – на него в партии возлагали особые надежды, этот был совсем не сталинец, краснобай краевого масштаба, рубаха-парень, выходец из народа, бывший комбайнер, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, выпускник МГУ – теперь же все осуждали, и главный среди них, этот второй, потел, краснел, отирал пот с лысины, и родимое пятно на нем багровело. Вот он-то и придумал формулировку, а главный довод: «несвоевременно». Нельзя такое после Праги. Все видят, к чему это ведет. Как только начинаются разговоры о демократии, о Сталине, тут же жди идеологической диверсии.

      Выходило, что отец – идеологический диверсант. А сам не так давно встречался с Млынаржем¹⁹⁷ и говорил папе: «Очень дельный, очень толковый человек. Они сейчас, пожалуй, идут впереди нас». Подразумевалось, что он за обновление социализма, за еврокоммунизм – нормальный мужик, не догматик, а вот на бюро, под приглядом сверху…

      Двурушничество папе паяли. Старое, полузабытое к тому времени слово. Папа, конечно, хитрил. Писал одно, а в уме держал другое. О большем думал. Мечтал… Но он-то только думал. А они – вот где настоящие двурушники. Первый – тот только и мечтал, как бы вернуться в Москву. Погорел на том, что колебался слишком долго