Алгоритм страха. Ноэми Норд

зале!

      Артистов засыпало у служебного выхода, куда они устремились после сигнала тревоги. Безумная слепая толпа сама себя затоптала, не догадавшись распахнуть вторую створку двери.

      До сих пор вперемежку с камнями и лепниной сквозь лохмотья пыли проглядывают обглоданные крысами кости и черепа.

      Брошенный театр с его гримерными, примерочными и бутафорскими складами отныне стал для меня школой танцев, а стеллаж с дисками – самым дорогим сокровищем.

      Старый граммофон, мой привередливый учитель, до изнеможения заставлял повторять трудные па, винты и прыжки.

      Отныне я была не одна!

      Среди зеркал в танцевальном зале мне улыбалась девочка в воздушной бальной пачке.

      Пыльные зеркала умножили и навсегда унесли в бесконечность отражения летящей маленькой танцовщицы.

      Люди моего прайда могли часами наблюдать за упражнениями.

      Они на цыпочках прокрадывались к креслам, тонули в малиновом бархате и, затаив дыхание, следили за мечом в моих руках. В свете рамп этот реквизит превращался в ослепительный факел, и я вычерчивала им в воздухе горящие знаки.

      Это были наши тайные граффити. Символ прайда и верности ему.

      Как только лучи прорисовывались в воздухе, зал разражался неописуемым шумом. Топали ногами, свистели в два пальца, вскакивали с места, крича:

      – Ана, еще!

      – Давай!

      – Давай!

      Мой напарник рифмоплет заика Пессо крутил рукоятку, оживляя механику граммофона, и детки прекращали елозить на своих местах в предчувствии чуда.

      Я вылетала на сцену, залитая радугой, вытекающей из пробоин в потолке.

      Света на сцене всегда было много.

      Жители подземных лабиринтов – любители всего яркого, напоминающего солнце, луну или хотя бы звезды. Иногда в самых торжественных случаях зажигались тяжелые канделябры со свечками из парафина, который в изобилии конденсировался на застойной поверхности канала.

      Многие матери держали малышей на руках. Детишки радовались новогодним мигалкам, подключенным к самодельным батарейкам из консервных жестянок.

      Но ярче самых ярких огней сверкали глаза друзей.

      Когда я рассказала о находке, люди не поверили, что под развалинами парковой зоны еще что-то уцелело.

      Но когда увидели своими глазами, попытались растащить сокровища по норам.

      – Ах, какие наряды!

      – Прозрачные платьица!

      – И фосфорные пуанты! – восклицали старушки, примеряя в гримерной банты и стеклярус.

      – Тихо, тихо, бабоньки! Не растаскивайте реквизиты! – восклицал в сердцах Кеклиус Старший. – Они принадлежат театру.

      – А что такое театр?

      – Это настоящее Чудо! Чудо! Вымершее искусство! Мистика чувств и страданий, колдовство, способное выжать слезы даже из такой пустыни, как я.

      Старший Кеклиус знал обо всем на свете.

      – Когда-то, – продолжал он, – театров и цирков шапито было великое множество. Но то время прошло. Люди забыли о карнавалах, вымерли артисты и танцоры,