Розы мая. Дот Хатчисон

Я сворачиваюсь на диване с дневником.

      Некоторое время единственными словами на странице остаются «Дорогая Чави».

      Чави начала вести дневник еще до моего рождения. Брала толстые тетради в переплете – их еще называют тетрадями для сочинений – и украшала обложки, а потом писала в них письма мне, чтобы подготовить будущую сестричку к жизни. Когда я подросла и научилась писать, то решила тоже вести дневник и стала писать письма ей. Я не читала то, что писала она, а она не читала мои письма. Иногда мы копировали какие-то абзацы или читали их вслух. Обычно садились рядышком на одной кровати и тихонько писали уже после того, как папа загонял нас в постель, поскольку считалось, что если устал он, то устать должны и все остальные. Не раз и не два я засыпала, уткнувшись лицом в тетрадь и с ручкой в руке, и просыпалась, когда сестра укрывала меня одеялом.

      – Мы оставим Чави? – спрашиваю вдруг я.

      Мама останавливает игру и оглядывается через плечо. Потом кладет контроллер на стол и прислоняется спиной к дивану.

      – Мы же уедем во Францию, – поясняю я. – А она останется здесь?

      Ее прах – в скромной урне, более всего похожей на тубу для вина. Папа хотел держать ее на каминной полке, но мы с мамой оставили урну в коробке, решив, что во Франции рассеем прах на лавандовых полях. Нет, Чави не просила об этом – в семнадцать лет мало кто думает о собственных похоронах, – но нам кажется, что она была бы «за». Раньше, когда мы жили в Лондоне, ей нравились экскурсии в долину Луары.

      На самом деле Чави – это не ее прах. Больше ее – в той фотографии в нашем святилище с хризантемами и свечей, да и то…

      – А Франция будет нашим домом?

      – Ну, этот дом обретает форму… – Мама поворачивается ко мне, обнимает рукой мои колени и устраивается поудобнее, положив щеку на мои колючие носки. – После смерти Чави мы жили в нескольких местах, но настоящего дома у нас не было, правда?

      – Дом – ты.

      – И всегда им буду, – беззаботно говорит она. – Но ты ведь говоришь о месте.

      – Это эгоистично?

      – Нет, милая, нет.

      Мама поглаживает большим пальцем ложбинку под лодыжкой.

      – Смерть Чави – ужасная потеря для всех нас. Эта рана останется навсегда. Знаю, в последнее время со всеми этими переездами мы были как самолет, кружащий в ожидании посадки. Но представь, как она разозлится, когда мы обживемся во Франции и не устроим себе там настоящий дом. Если всегда будем чувствовать себя перелетными птицами…

      Ее подбородок упирается в подъем моей ноги.

      – Пять лет назад представить жизнь без Чави было невозможно.

      – Но сейчас мы живем без нее.

      – Но сейчас мы живем без нее, – соглашается мама. – И если мы живем в каком-то месте больше пяти месяцев, если оно наше, мы обязаны сделать его своим. Это наш долг перед собой и твоей сестрой. Сделать место домом. Ужасная мысль, да?

      Я киваю. Мир дрожит и расплывается.

      – Мы любим ее, а значит, оставить ее где-то невозможно.

      Снова