Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне. Эрих Мария Ремарк

она прижалась к нему. – Лучше, чем тот шампунь, который продавал старый жид.

      Антон подтянул брюки.

      – Ну так подушись сегодня вечером; буду спать с графиней. Там, в кастрюле, есть еще мясо?

      Керн стоял на улице. «Рабби Израэль Лёв, – обращался он довольно жалобно в направлении кладбища. – Вы посадили меня в галошу, рабби. Сорок крон. Даже сорок три с мылом. Двадцать четыре кроны чистого убытка».

      Он вернулся в отель.

      – Меня никто не спрашивал? – спросил он портье.

      Тот покачал головой.

      – Никто.

      – Точно?

      – Точно. Никто. Даже президент Чехословакии.

      – Ну, этого я и не жду, – сказал Керн.

      Он поднялся по лестнице. Странно, что он ничего не услышал об отце. Может быть, он и правда не заходил; или его за это время схватила полиция. Он решил подождать несколько дней и потом еще раз зайти на квартиру госпожи Эковской.

      Наверху в своем номере он увидел человека, который кричал ночью. Его звали Рабе. Он как раз раздевался.

      – Вы собираетесь ложиться? – спросил Керн. – Еще нет девяти.

      Рабе кивнул.

      – Это для меня самое разумное. Тогда я сплю до двенадцати. В двенадцать я вскакиваю. Каждую ночь. Они обычно приходили в полночь, когда брали нас на допрос из карцера. Потом я сажусь к окну на два часа. А после принимаю снотворное. Так я прекрасно выхожу из положения.

      Он поставил около кровати стакан воды.

      – Знаете, что меня лучше всего успокаивает, когда я сижу по ночам у окна? Я читаю себе стихи. Старые стихи, знакомые с детства.

      – Стихи? – удивленно спросил Керн.

      – Да, совсем простые. Например, это, которое по вечерам поют ребятишкам.

      Я устал, в постель пора,

      Спят все дети до утра.

      Отче наш, ты не сердись,

      Над кроваткою склонись.

      Если я в чем виноват,

      Отведи свой строгий взгляд.

      Кровь Христова, Божий храм

      Все грехи отпустят нам.

      Он стоял в белом нижнем белье посреди полутемной комнаты, похожий на усталое доброе привидение, и медленно монотонным голосом произносил слова колыбельной песни, устремив погасшие глаза в ночь за окном.

      – Это успокаивает меня, – повторил он и улыбнулся. – Не знаю почему, но это успокаивает.

      – Может быть, – сказал Керн.

      – Это звучит странно, но это действительно меня успокаивает. Я чувствую себя так, словно я где-нибудь дома.

      Керну стало не по себе. Он почувствовал, как у него побежали по телу мурашки.

      – Я не знаю наизусть никаких стихов, – сказал он. – Я все забыл. Мне кажется, что прошла вечность с тех пор, как я ходил в школу.

      – Я тоже забыл. Но теперь вдруг я могу все вспомнить.

      Керн кивнул. Он встал. Ему захотелось уйти из комнаты. Рабе тогда заснет, и ему, Керну, не нужно будет о нем думать.

      – Если бы только знать, что делать вечером! – сказал он.

      – Вечером всегда мерзко. Читать мне давно уже нечего. Сидеть внизу и в сотый раз говорить о том, как прекрасно было