Ватага (сборник). Вячеслав Шишков

жгут и погубляют целые деревни? – Зыков прижал к груди руки и умоляюще глядел в лицо отца. – Родитель, подумай. Ты стар, очеса твои зрят дальше. Родитель, благослови! Не впервой прошу, колькраты прошу: благослови. Мне тоже тяжко, родитель. Зело тяжко на душе…

      Старец нахмурил хохлатые брови, большие мутные немигающие глаза его были холодны и бесстрастны, рот открыт.

      И показалось сыну: сизый дым ползет от глаз, от бровей, от седых косм старца. Сердце сына задрожало, зарябило в глазах, дрогнул голос:

      – Родитель-батюшка! – всплеснув руками, он порывисто шагнул к отцу: – Родитель!

      – Уйди, сатано, не смущай, – и старик угловато махнул высохшей рукой.

      – Колькраты говорил: уйди! Кровь на тебе, кровь.

      Зыков поклонился отцу в ноги, сухо сказал:

      – Прощай, – и, как в дыму, вышел.

      Глава II

      Месяц стоит в самой выси морозной ночи. Голубоватые сугробы спят. Горы сдвинулись к реке, и у их подола – городишко. Три-четыре церкви, игрушечная крепость на яру: башня, вал, запертые ворота. Улочки и переулки, кой-где кирпичные дома, оголенные октябрьским ветром палисады. Это на яру.

      Спуск вниз, обрыв и внизу будто большое село – вольготно расселись на ровном, как скатерть, месте – дома, домишки и лачуги бедноты.

      Городок тоже в снежном сне. Даже караульный в вывороченных вверх шерстью двух тулупах подремывает по привычке у купеческих ворот, да на мертвой площади, возле остекленного лунным светом храма, задрав вверх морду, воет не то бесприютная собака, не то волк.

      Город спит тревожно. Кровавые сны толпятся в палатках и хибарках: виселицы, недавние выстрелы, взрывы бомб, набат звенят и стонут в наполовину уснувших ушах. Вот вскочил старик-купец и, обливаясь холодным потом, нырнул рукой под подушку, где ключи:

      – Фу-у-ты… Слава те, Христу.

      Вот священник визжит, как под ножом, вот сапожных дел мастер бормочет, сплевывая через губу:

      – Где, где? Бей их, дьяволов!

      А собака воет, побрякивает колотушкой караульный, и дозорит в выси морозной ночи облыселая холодная луна.

      Впрочем, еще не спят неугасимые у крепостных ворот зоркие костры, и возле костров борется со сном кучка отважных горожан из лачуг и хибарок. Иные спят. Блестят винтовки, топоры, в сторонке раскорячился пулемет и задирчиво смотрит на ворота.

      А за воротами тишина: умерли, спят – иль ожидают смерти? Человек не видит, но месяцу видно все: эй, люди у костров, не спи!

      Ванька Барда, чтобы не уснуть, говорит:

      – Скоро смена должна прибыть. Чего они канителятся-то? Нешто спосылать кого…

      Никто не ответил.

      Ванька Барда опять:

      – Ежели денька через три зыковские партизаны не придут, каюк нам… – и безусое лицо его в шапке из собачины подергивается трусливой улыбкой.

      – Как это не придут! – скрипит бородач, косясь на земляной вал крепости.

      – Могут дома не захватить Зыкова-то: он везде рыщет…

      – Тогда не придут.

      – В случае неустойки – я в лес ударюсь, в