Колебания. Анастасия Романовна Алейникова

можно было бы выключить на несколько минут, будто рекламу в телевизоре, а заем включить вновь и обнаружить, что ничего не упустил. – Но как мне выбрать? Деньги или ворона, поэзия или Гусь, вино из Италии или пиво зажигалкой? Как выбрать, Яна? Я знаю, насколько это смешно и грустно, насколько тривиально – но мне не легче. Ведь я же прекрасна, я же достойна всего – и если не лучшего, то хотя бы вина к ужину, это такая малость! Но он укрывает меня пледом, и… А там – там столько слов, там столько лирики… Там можно заказывать десять блюд из меню, можно сказать: «Чехов», и тебя поймут…

      Яна по-прежнему сидела на узкой батарее, и это стало уже причинять ей боль, но она всё не вставала. В какую-то секунду Яна действительно словно выключила у рекламы звук – казалось, будто ушла в себя, растворилась в мыслях. Но мыслей не было. Лишь странное неожиданное бессилие – мерк свет и бледнели цвета окружающего мира; ощущение суеты сует, легкомысленной глупости, безвыходной беспокойной активности, не затихающей никогда и непрестанно что-либо ищущей, почувствовалось Яной одновременно во всём, что составляло смысл и суть Лизиной жизни, – и это было отчего-то неприятно и грустно.

      – Мне требовался совет от кого-то, кто опытнее и старше, кто не желает мне зла… Когда я рассказала всё маме, она только усмехнулась, будто бы тут и говорить не о чем, будто бы Лёши и вовсе не существует, и, погладив меня по голове, спросила, сколько мне лет. Я ответила, что девятнадцать. Тогда она взглянула на меня вновь всё так же, с искренним непониманием, с такой, знаешь, даже жалостью, и сказала: «Девушка в девятнадцать лет должна использовать все возможности, чтобы насладиться жизнью. Красота, Лиза, красота и радость – вот, что тебе действительно необходимо, но где еще ты сейчас обретешь это? Посмотри, как мы живем. Не бедно, не хуже, чем все – но разве так ты хотела бы провести всю жизнь? Среди обоев в цветочек и грязной посуды в раковине, среди скидок на макароны и выживания от одной Турции до другой?» Я ушла в комнату и плакала целый час. А после позвонила Холмикову.

      Внимание Яны вновь переключилось на Лизу и то, что она говорила; вновь волна жалости захлестнула ее, вновь показались невыносимыми все условия их земного существования, воплощавшиеся в выцветшем деревянном паркете под ногами, в пыли на батарее, по которой Яна провела случайно рукой и заметила, как пальцы покрылись серым, в том что описывала Лиза. Что ждет ее, эту девочку, далее – в жизни? Что хорошего увидит она, будет ли этот мир чем-то радовать ее – ее, не плохую, не хуже и не лучше, чем прочие люди, ее, веселую и доброжелательную, начитанную и интересную – такую обычную, такую особенную, что ее ждет, кода два года, оставшиеся им, пронесутся в один миг? И почему, почему должна она быть способной на этот подвиг, почему должна не быть как большинство женщин? Почему то, как относится к жизни Яна, должно быть естественным и для нее? Не должно и не может, и хорошо, что так; и как бы хотелось, чтобы она обрела счастье.

      – Я стала рассказывать о себе; рассказала всё – я говорила, что чувствую себя последней сволочью на Земле и в то