Акак. Георгий Панкратов

жизни есть всего лишь две профессии: рабочий и начальник? Играть на гитаре, чего-то там рисовать, – она произнесла бы эти слова будто выплевывая, стремясь скорее избавиться от них, как от остатков пищи между зубов. – Писать стихи… – последнее было бы ей отвратительнее всего. – Это все не работы? Так не живут люди…

      Она подошла бы ко мне вплотную и усмехнулась, глядя в лицо.

      – Это все блаж-ж-жь. Этого нет.

      – Но как же? – спросил бы я. – Люди живут…

      – Это другие люди, – оборвал бы меня босс. – Другим можно. Но тебе – нельзя.

      – Давай не заострять на этом внимание, – произнесла бы устало женщина.

      – Эти люди нас не интересуют, – сказал бы мне босс сурово. – Но ты, я вижу, парень смышленый. Тебе рубашка и галстук пойдут куда лучше, чем эта синяя роба. Я расскажу, что делать. Я помогу. Ну, а дальше ты сам.

      Будучи сам маленьким боссом, сидя в теплом офисе у монитора, я заработаю раза в три… больше бери – в пять! – чем на том складе—«Добро пожаловать в ад». От удовольствия я жмурился, ведь все, что мне было нужно от жизни – больше денег и времени. Чтобы играть. Рисовать. Писать.

      А потом я просыпался. И шел в очередной сетевой гипермаркет, заходил с черного хода, где меня всякий раз шмонали, словно самого злостного зэка, и кроме водителей фур с товаром да начальников секций, которых всегда было больше, чем их подчиненных (да и самих секций), до меня никому не было дела. Годы шли, и возможностей, что заметят, становилось все меньше. Глупая уверенность сменилась робкой надеждой, ну а потом и надежды не стало.

      Пару лет я работал в офисах, но на таких должностях и с такими людьми, что, ей—богу, с тоской вспоминал ад… вернее, склад и наш маленький, но сильно пьющий… то есть дружный коллектив. В офисах уже было бесполезно ждать, что кто-то протянет руку и заберет. Куда? Ведь я уже был в офисе, а других работ, как я объяснили в детстве, не бывало.

      Сначала я бросил писать стихи. Это занятие стало казаться нелепым, смешным… Если когда-то я ими гордился, читал друзьям и отправлял девочкам, то теперь стал понимать: гордиться нечем. Что жизнь – совсем не стихи, а стихи – не жизнь, и их не свести друг к другу, не примирить. Я задавил в себе стихи, и мне стало чуточку легче.

      С гитаркой было сложнее – на корпоративах, на шашлыках в лесу меня – пускай все реже, но просили: «Сбацай». И я «бацал», остервенело, тупо, не вдаваясь в подробности, что там и как играю, о чем и зачем пою. И если стихи вызывали лишь смех и косые взгляды, то, «сбацав» удачную песенку вечером, я мог обеспечить нескучную ночь. Но одиноких женщин—коллег становилось все меньше: время шло, выходили замуж, уходили в другие жизни – кто в красивые, кто в «не очень», я взрослел, матерел, грузнел… Одышка, пот, редкие волосы, вечно – как их ни мой – грязные. Сердцам глупо требовать перемен, если они заключены в таких вонючих и бесперспективных телах. Мой репертуар стал далек от меня, песни казались слишком смешными, а жизнь – слишком страшной.

      Иногда случались проблески… той старой, глупой надежды, что кто-то заметит, кто-то возьмет за руку, кто-то спасет. Дальше сам, дальше сам, конечно…