Сорок пять. Часть вторая, третья. Александр Дюма

в тяжком грехе:

      – Вы знаете, как занимает меня участь Фоссез?

      – А! – воскликнула Маргарита, видя, что речь не о ней самой, и переспросила: – Маленькой Фоссез, вашего друга?

      – Да, – отвечал Генрих все тем же тоном, – маленькой Фоссез.

      – Моей фрейлины?

      – Вашей фрейлины.

      – Вашей страсти, вашей любви?

      – Ну вот! Вы начинаете повторять один из тех слухов, которые сейчас осуждали.

      – Правда, государь, – Маргарита улыбнулась, – смиренно прошу у вас прощения.

      – Друг мой, вы правы – молва лжет часто, и нам, королям, в особенности необходимо превратить эту теорему в аксиому… Помилуй бог! Кажется, я заговорил по-гречески! – И Генрих захохотал от души.

      Маргарита в этом шумном смехе и особенно в лукавом взгляде, его сопровождавшем, прочла насмешку. Беспокойство опять закралось в ее душу.

      – Так, Фоссез?..

      – Фоссез больна, друг мой, и доктора не понимают ее болезни.

      – Это странно, государь. Фоссез, которая, по словам вашего величества, осталась такой же чистой; Фоссез, которая, как я от вас слышала, сопротивлялась бы королю, если бы король говорил ей о своей любви; Фоссез – этот цветок чистоты, этот прозрачный кристалл – должна позволить взору науки проникнуть в глубину ее радостей и горестей!

      – Увы, теперь это не так! – печально произнес Генрих.

      – Как! – вскричала королева в злорадном порыве, ибо даже самая снисходительная женщина не устоит перед искушением уколоть другую женщину. – Фоссез уже не цветок чистоты?!

      – Я этого не сказал, – сухо отвечал Генрих. – Сохрани меня бог обвинять кого-нибудь. Я говорю, что дочь моя Фоссез впала в болезнь, которую хочет скрыть от своих медиков.

      – Положим, от медиков, но не от вас, ее поверенного, ее отца… Это мне кажется странным.

      – Я знаю не более других, друг мой. – Генрих опять ласково улыбался.

      – Итак, государь, – Маргарита по обороту, принятому разговором, поняла, что преимущество на ее стороне и прощения ждут от нее, а не она должна его вымаливать, – объяснитесь: я не знаю, чего желает ваше величество.

      – Ну, что же, если хотите, я расскажу вам все.

      Маргарита сделала движение, показавшее, что она готова слушать.

      – Надо бы… – продолжал Генрих. – Но нет – это значит требовать от вас слишком много, друг мой…

      – Говорите, государь, говорите.

      – Надо бы вам навестить дочь мою Фоссез.

      – Мне навестить эту девушку, которую все называют вашей любовницей, чего вы и сами не отрицаете?!

      – Тише, тише, друг мой! Клянусь честью, подобными восклицаниями вы можете вызвать скандал, и я не знаю хорошенько, не доставите ли вы этим удовольствие французскому двору, потому что в письме моего брата Шико читал: «quotidie scandalum», что даже такому неучу, как я, понятно: «каждодневный скандал».

      Маргарита вздрогнула.

      – Для этого не надо знать по-латыни, это почти по-французски, – заключил Генрих.

      – Но, государь, к кому могут относиться эти слова?

      – Вот это-то для меня и загадка. Но вы поможете мне, друг мой, – вы так хорошо