Теория государства. С комментариями и объяснениями (сборник). Платон

древнего греческого воспитания включала в себя две рубрики: гимнастику и музыку. Гимнастика способствовала образованию тела, а музыка – образованию души. Но музыку, формирующую душу, Платон обычно понимает в обширном смысле. Он подводит под нее не только все словесные науки, но и саму философию.

      – Да, это.

      – И не музыкой ли мы начнем воспитывать их прежде, чем гимнастикой?

      – Почему не так?

      – А к музыке относишь ли ты словесность или не относишь? – спросил я.

      – Отношу.

      – Словесности же два вида: один истинный, другой лживый?

      – Да.

      – И учить надобно хотя тому и другому, однако ж прежде лживому?

      – Не понимаю, что ты говоришь, – сказал он.

      – Ты не понимаешь, – заметил я, – что детям мы прежде рассказываем басни? А ведь это, говоря вообще, ложь, хотя тут есть и истинное. Значит, в отношении к детям мы употребляем в дело прежде ложь, чем гимнастические упражнения.

      – Это правда.

      – Так вот я и сказал, что за музыку надобно взяться прежде, чем за гимнастику.

      – Справедливо, – сказал он.

      – А не знаешь ли, что начало всякого дела весьма важно, особенно для юноши и вообще для нежного возраста? Ведь тогда-то преимущественно образуется и устанавливается характер, какой кому угодно отпечатлеть в каждом из них.

      – Непременно.

      – Так легко ли попустим мы, чтобы дети слушали и принимали в души такие басни, которые составлены как случилось и кем случилось и которые заключают в себе мнения, большею частью противные понятиям, имеющим развиться в них тогда, когда они достигнут зрелого возраста?

      – Мы этого ни в коем случае не допустим.

      – Следовательно, мы, вероятно, должны наперед приказать излагателям басен избирать такие из них, которые бы они могли изложить хорошо, а прочие отвергать. Потом внушим кормилицам и матерям, чтобы эти отборные басни они рассказывали детям и гораздо больше образовали их души баснями, чем тела – руками. Большую же часть тех, которые они ныне рассказывают, надобно бросить.

      – А какие именно? – спросил он.

      – В больших баснях, – отвечал я, – мы увидим и меньшие, потому что те и другие должны иметь одинаковый характер и силу. Или не полагаешь?

      – Полагаю, – сказал он, – только не понимаю, о каких больших говоришь ты.

      – О тех, – продолжал я, – которые рассказали нам Гесиод, Гомер и другие поэты. Ведь они-то, сложив лживые басни, рассказывали и рассказывают их людям.

      – Какие же именно? – спросил он. – И что в них ты осуждаешь?

      – То самое, – отвечал я, – что надобно осуждать прежде всего и преимущественно, особенно когда кто лжет нехорошо.

      – Что ж это?

      – Это чье-нибудь плохое словесное изображение того, каковы боги и герои, подобное изображению живописца, нисколько не похожему на тот предмет, которого образ хотел он написать.

      – Да, такие-то басни справедливо осуждаются. Однако ж каким образом и на какие именно укажем мы?

      – Сперва, – сказал я, – укажем