Теория государства. С комментариями и объяснениями (сборник). Платон

нужно все это, – отвечал он.

      – И притом надо еще быть мужественным, чтобы хорошо сражаться.

      – Как же иначе?

      – А быть мужественным захочет ли тот, в ком нет яростного духа, будь то лошадь, собака или какое иное животное? Не замечал ли ты, сколь непреодолим и непобедим бывает гнев, под влиянием которого душа всецело становится бесстрашной и неуступчивой?

      – Замечал.

      – Итак, теперь ясно, что должен иметь страж со стороны тела.

      

То есть какими должны быть телесные свойства стража (воина, охраняющего государство).

      – Да.

      – А со стороны души он, по крайней мере, должен иметь яростный дух.

      – И это.

      – А что, Главкон, такие по природе – не будут ли они жестоки друг к другу и к прочим гражданам?

      – На это, клянусь Зевсом, нелегко ответить.

      – Однако надобно же, чтобы в отношении к домашним они были кротки, а в отношении к неприятелям грозны. В противном случае, не дожидаясь, пока истребят своих чужие, они поспешат выполнить это сами.

      – Твоя правда.

      – Что же мы сделаем? – спросил я. – Где вместе с этим найдем кроткий и великодушный нрав? Ведь грозная и кроткая природа – взаимно противоположны.

      – Наверное.

      – Но так как из этих-то качеств, не имея того и другого, стражу нельзя быть хорошим, а совместить их, по-видимому, невозможно, то и хорошим стражем быть невозможно.

      – Есть опасность, – сказал он.

      Обнаружив тут недоумение и припоминая прежние слова, я продолжал:

      – А ведь мы, друг мой, не без причины недоумеваем. Мы отклонились от того образа, который сами предложили.

      – Что ты имеешь в виду?

      – Мы не заметили, что в самом деле есть характеры, о каких и не подумаешь, а они совмещают в себе эти противоположности.

      – Где же такие характеры?

      – Их можно видеть и в других животных, и не менее в том, которому уподобляли мы стража. Ты, вероятно, знаешь ведь благородных собак: нрав их по природе таков, что с домашними и знакомыми они как нельзя более кротки, а с незнакомыми напротив.

      – Конечно, знаю.

      – Стало быть, это возможно, – сказал я, – и мы не противоречим природе, ища такого стража.

      – Кажется, нет.

      – А кажется ли тебе еще, что тот, кому надобно будет сделаться стражем, должен, кроме гневливости, присоединить к себе и природу философа?

      – Почему? – спросил он. – Я не понимаю.

      – Это ты увидишь также в собаках, – отвечал я, – черта, в животном достойная удивления.

      – Какая?

      – Та, что, видя незнакомого, собака злится, хотя не потерпела от него ничего худого, а к знакомому ласкается, хотя он никогда и никакого не сделал ей добра. Неужели этому ты еще не удивляешься?

      – На это доныне я не довольно обращал внимание, – отвечал он, – а что она точно так делает, явно.

      – Однако ж такое чувство ее природы кажется занимательным и истинно философским.

      – Как это?

      – Так,