Владыка Ледяного сада. В сердце тьмы. Ярослав Гжендович

разломило их изнутри. А еще шесть ясеней, разбросанных вокруг. Ясеней, которых вчера не было.

      Все они выглядят так, будто поглотили человека с лицом, перекошенным болью. Ветки напоминают направленные к небесам руки. Изображения эти застыли в разных позах, словно одеревенев в танцевальном хороводе. Словно остановив фазы движения несчастного, бьющегося в конвульсиях. Некоторые стволы прошивает ветка, похожая на копье, у других посередине дупло в форме раздерганной округлой раны.

      Земля вокруг растрескавшаяся, смешанная с разломанными камнями, словно деревья выросли из внезапного взрыва, за долю секунды разнося в клочья все, что встало у них на пути.

      Кроме этого, на поляне царит спокойствие. Только вороны кричат отчаянно, боясь на нее приземляться.

* * *

      Яркий утренний свет разрезан на полосы щелями жалюзи, скользкое белье, под окном шипит старый кондиционер, откуда-то просачивается устойчивый запах лаванды. Где я?

      Лаванда.

      Поросшая лиловыми кустами возвышенность, покрытая россыпью белых скал. Пинии и лаванда. Лежащая в снопах, сносимая в каменную давильню, из которой поднимается тяжелый лавандовый дым.

      Лавандовый дым.

      Лавандовые поля.

      Гвар.

      Дом.

      Я встаю. Нагой, лоснящийся от пота, несмотря на сопящий кондиционер под окном. В голове моей шумит, и потею я наверняка ракией. Скверно. Ничего не помню, но мне нет до этого дела. Нет сил на переживания.

      Отодвигаю дверь и выхожу на террасу.

      Внизу – улица, залитая утренней жарой, забитая неспешно идущими людьми. Впереди, в проливе, – движение как на автостраде. Яхты, минуя друг друга, режут изумрудные волны, трепеща парусами; на горизонте движется гигантское судно «Ядролиний» на воздушной подушке. Короны пальм колышутся на ветру.

      Плитки террасы горячи, словно кухонная решетка.

      Смуглая, стройная, черноглазая кельнерша расставляет стулья в кафе внизу, смотрит на меня и хихикает.

      – Dobar dan, Vučko!

      – Dobar dan, Milenko. Može espresso! [2]

      Боже святый, я ведь голый. Отступаю, Милена взрывается злым смешком.

      – Oprosti, Milena.

      – Polako, Polako! Kuham kavu.[3]

      Я иду в душ и стою там бесконечно. Мне кажется, что я не купался месяцы. Чищу зубы, не выходя из-под выплевываемых восемью форсунками водных струй, натираюсь гелем, пахнущим кедром. Игнорирую безбожные цены на воду в Гваре, душевой счетчик жадно набрасывает куну за куной.

      Чувствую досадную, угнетающую боль где-то в грудной клетке. А еще у меня тянет нога. Подвернул? Когда? Массирую грудину и убеждаю себя, что это нервное. Ведь не будет сердечного приступа. Я на склерофаговом лечении, сердце у меня – как у двадцатилетнего.

      Быстро одеваюсь, чувствуя, как ко мне возвращается жизнь. Но горящая светом улица невыносима без черных очков. Я сажусь в тени маркизы под стеной и с умилением гляжу на круглый, чистый столик. Мне кажется, я проснулся от кошмара. Меня все радует. Хоровод туристов, бесконечно идущих через площадку над морем, ветер в

2

– Добрый день, Вуко.

– Добрый день, Миленка. Хотелось бы эспрессо.

3

– Прости, Милена!

– Поляки, поляки! Пойду сварю кофе! (Хорв.)