Побег. Елена Крюкова

не знала, что сказать, и надо ли говорить.

      – Да, вам! Вам! – Прозрачные, белые, навыкате, глаза жены вождя горели радостью и хитростью. – Я все поняла! У вашего Иосифа нет простой честности, простой человеческой порядочности! Он не чист! Не честен! Он… – Рука Крупской поднялась как бы сама собой, и она удивленно на нее посмотрела и закинула ее за шею молодой, и молодая охнула и присела перед креслом, а ей на шею давило живое бревно. – Он лис! Он затаился! И я придумала, что делать. Я заставлю Ильича сделать завещание! Да! Да! Мы, – она так и сказала «мы», – напишем завещание, и там Ильич все укажет, все-все, что надлежит сделать после его… – Она не могла выдавить из себя: «смерти», но обе они и так услышали это медное, еловое слово в повисшей старой шалью тишине. – Да! это спасение! Что написано пером, то не вырубишь топором! Мы скинем его с этого петушиного насеста! И он не получит, – молодая прежде произнесенного старой слова услышала внутри себя: «власти», и старая торжествующе сказала: – Власти! Никогда! Ни за какие коврижки!

      Старая вся тряслась, ее тело тряслось, седые патлы выбились из пучка и свисали вдоль щек.

      – Коврижки… – бессмысленно повторила за старой молодая, а потом губы ее шевелились, а голоса не слышно было.

      – Вы меня простите, Надя, если я вас обижаю! Но вы же видите, что происходит. Не дай бог что… – Она прижала растопыренную пятерню к жирно блестевшему лицу. – Должна быть бумага! И пусть, пусть эта последняя, – она всхлипнула, будто лошадь всхрапнула, – бумага станет для Иосифа ударом.

      Молодая отвернула лицо. Старая видела: ей трудно говорить. Отвечать лишь бы что она не хотела, а ответить так, как хотела, не могла.

      И тут старая сделала совсем уж странный жест.

      Она так раньше никогда не делала.

      Подняла руку и, с трудом держа ее на весу, показала молодой пальцем – на дверь.

      И молодая, тоже с трудом, не зная, то ли выполнять повеление, то ли попытаться обратить все в шутку и дерзко остаться в проклятой спальне, вздрагивая желающими что-то вымолвить губами, пошла к двери, и каблуки стучали по паркету медленно: тук… тук… тук.

      Гвозди забивали в доски.

      ***

      Крупская и Ленин остались в спальне одни.

      И, когда они остались одни, больной вдруг тревожно заворочался, разлепил глаза, ухватил мутными зрачками тестом расплывшуюся по сиденью и спинке кресла жену, забормотал:

      – Наденька… Будь добра… попить…

      Крупская встала, тяжело переваливаясь, подошла к туалетному столику. Там всегда, в любое время дня и ночи, стояла большая чашка со свежей водой: прислуга меняла ее четыре, пять раз в день.

      Она поднесла чашку ко рту мужа. Он пил, шумно глотал, вода стекала изо рта на рубаху.

      Крупская вытерла ему рот полотенцем, как неряхе-дитяти, и уселась на кровать, изрядно продавив ее; пружины охнули.

      – Володичка, – тихо и нежно хотела сказать она, а вышло невнятно и скрипуче. –