Побег. Елена Крюкова

Еще и помидоры! Еще и огурцы!

      – А огурцы откуда?!

      – Да соленые! Евдокия успела сунуть!

      – Ой, какая прелесть!

      Ели. Жевали. Ленин жевал медленно. И, даже жуя, продолжал улыбаться.

      Крупская подносила ему на ладони бутерброд с осетриной. В другую руку брала бутерброд с семгой и показывала Ильичу оба.

      – Какой выберешь? Ну-ка, а?

      – Ильич любит рыбку.

      – Всегда любил.

      – Может, с осетринкой?

      – Володя, бери с осетриной, не ошибешься!

      – Да, на Волге нашей, в Симбирске… помню…

      Сестра и жена разговаривали отрывисто, сбивчиво, радостно. Ильич выхватил из ладони у Крупской хлеб с осетриной и опять жевал, жевал. Солнце пригревало. На скатерке рыжими огнями горели помидоры-дульки. Ленин прожевал кусок, проглотил и оглядывался вокруг, шаря по подлокотнику кресла рукой.

      – Что он ищет?

      – Что ищешь, Володичка?

      – Что тебе подать?

      – А! Он хочет пить! Где другая корзинка?

      Из корзины извлекли бутыль и термос. В бутыли плескалось оранжевое питье.

      – Морковный сок, Евдокия недавно надавила! Очень полезно! И для сердца, и для пищеварения!

      Крупская откупорила бутыль, взяла со скатерти стакан и налила в стакан соку, и неуклюже перелила, сок вылился на листья и сухую траву, и она, наклонив к стакану толстое лицо, вхлюпнув в себя жидкость, быстро отпила.

      – На-ка, попей, и правда пить уже очень хочется!

      Она держала стакан, Ленин пил.

      Оторвался от стакана, глядел на жену благодарно. Приоткрыл рот. Все затихли – сейчас что-то скажет.

      – Ка-кое ща… ща… счастье!.. жить…

      И все тут же закивали, засоглашались: да, да-да, это правда, какое же счастье жить! великое счастье! жить, это самое прекрасное! да, Володя, ты прав! да, Владимир Ильич, и все мы будем жить, и вы будете жить, еще как будете! вот видите, как мы хорошо гуляем! да, Володя, а тебе не холодно? нет? – и в общем хоре радостных голосов вдруг опять раздался его голос, спотыкающийся, запинающийся, будто шел хромой человек и спотыкался, и падал то и дело:

      – Ре… вольвер. Ре… воль!.. вер!

      Все утихли. В ветвях пели птицы прощальную песню.

      Охранники, что несли корзины, и тот, кто катил каталку, ушли дальше на взгорок, бдительно озирались по сторонам. Три здоровых человека смотрели на одного больного, и силились понять, что он бормочет, и не могли.

      – Что, Володя? что? какой еще револьвер?

      – О чем он, Маняша? – спросила Крупская, шлепая бледными рыбьими губами.

      Ленин поднял руку. Он глазами кричал им: помолчите! послушайте! я вам все сейчас скажу, вы все поймете!

      – Если бы… мне… ре-вольвер… я бы… за… за…

      Все ждали.

      – За… стре-лился, чтобы… не… му!.. читься.

      И внятно, и вдруг быстро, без запинки, сказал, зло и отчетливо:

      – Надоело мучиться!

      Крупской лицо будто обсыпали мукой.

      – Что