Ермак Тимофеевич. Николай Гейнце

был лишь шелест шелка, пропускаемого сквозь ткань.

      В соседней с рукодельной горнице тоже было тихо. Стоявшие у окна Ксения Яковлевна и Домаша говорили пониженным шепотом.

      – Здесь он, Домашенька, здесь, – говорила Ксения Яковлевна.

      – Ермак?

      – Тсс… Да… Поглядела бы на него хоть глазком.

      – Не проберешься. Крестная в рукодельной. Как пройти?..

      – Да, да… И братцы к себе не зовут, – грустно прошептала Ксения Яковлевна.

      – Может, и сами с ним на беседе… Слышно, опять стали пошаливать кочевники…

      – Ну?

      – Да! Слыхать…

      – А ты почем знаешь, Домаша?

      – Яков говорил, – покраснела девушка, стараясь особенно резко и грубо произнести это имя.

      – Счастливая! – промолвила со вздохом Ксения Яковлевна.

      – Чем это?

      – Ты можешь с ним видеться, поговорить, душу отвести…

      – Вот тоже невидаль! Сам сторожит меня всюду, а мне мало горюшка…

      – Но ведь ты любишь его?..

      – Ничего, парень ласковый.

      – А щемит у тебя сердце, инда больнешенько?..

      – Николи не щемит… Чтобы из-за их-то брата да сердце щемило девичье, рылом не вышли, пускай у них щемит…

      – Не любишь ты, значит, Домашенька…

      – Уж я не знаю, как и сказать тебе, Ксения Яковлевна. Пригож он, слов нету, весел нравом, ульстить норовит словом да подарком. Дня два-три не повидаешь его – соскучишься. Но чтобы томиться из-за него? Шалишь, себе дороже… Пусть сам томится… Вот как, по-моему…

      – Замуж-то хочет брать? – спросила Ксения Яковлевна.

      – Болтает… Поклонюсь-де Семену Иоаникиевичу.

      – За чем же дело стало?

      – Все собирается, – усмехнулась Домаша, но в этой усмешке было и немного горечи.

      – А мне и думать нечего, – глубоко вздохнула Ксения Яковлевна.

      – О чем это?

      – Замуж идти…

      – За Ермака-то?

      – За кого же больше?

      – Окстись, Ксения Яковлевна, за разбойника!..

      – Какой же он разбойник? Вот и дядя говорит, что быть ему по уму бы воеводою…

      – Души-то ведь губил все же… – вздохнула Домаша.

      – Что же, что губил… Чай с голоду… Живет здесь тихо, мирно, душ не губит, разве вот мою только…

      – Что ты, что ты! – испуганно перебила девушка. – Ты душу-то свою соблюди…

      – Как тут соблюдешь, коли мил он мне больше души. Только и мысль, что о нем об одном от зорюшки до зорюшки… Гляжу вот на избу его, только тем и утешаюся.

      И Ксения Яковлевна жестом руки указала Домаше высокую избу на новой стройке с петухом на коньке. Девушка поглядела на свою хозяйку-подругу и сама испугалась замеченного ею выражения боли.

      – Что же ты, Ксения Яковлевна, убиваешься? Может, все и обладится…

      – Где обладится! – с отчаянием в голосе сказала Строганова.

      Обе девушки замолчали.

      – А он-то что? – после довольно продолжительной