Эскизы на фоне миражей. Писательские размышления об известном, малоизвестном и совсем неизвестном. Рунов Владимир Викторович

Жукова чем-то было очень трудно, почти невозможно, но после рассказа Ржевской он не скрывал своего потрясения.

      – Не может быть, чтобы Сталин об этом знал, – решительно опроверг он гостью. – Я был очень близок к нему. Он не раз меня спрашивал: «Где же Гитлер?»

      – А когда спрашивал? – задаёт вопрос Ржевская.

      – В июле, числа девятого или одиннадцатого… Не помню уже точно…

      – Должна вас огорчить, Георгий Константинович, к этому времени Сталин уже давно всё знал. Более того, с помощью Серова провёл проверку, удостоверился.

      – Но ведь он меня постоянно спрашивал: «Когда найдёте?»

      – Очевидно, давал понять, что не знает.

      – Зачем?..

      Этот вопрос Жуков, скорее, задавал не Ржевской, а самому себе, тем более что разговор происходил более чем через двадцать лет после войны, 2 ноября 1965 года…

      Вообще это довольно запутанная и малообъяснимая история, почему Сталин скрыл от Жукова очевидность факта убийства Гитлера. Любознательного читателя, которого интересуют подробности, я отсылаю к воспоминаниям Ржевской под названием «В тот день, поздней осенью», где она делится впечатлениями о Жукове той поры, когда уже окончательно рухнула надежда, что с приходом к власти Брежнева опала как-то смягчится.

      Леонид Ильич выбрал, пожалуй, худший её вариант – забвение. Из записок Елены Моисеевны Ржевской я бы выделил для себя лишь одну любопытность, которая рисует образ совсем другого человека по сравнению с тем, что играл Ульянов. Во время разговора в комнату вбежала раскрасневшаяся девчушка в пальто и вязаной шапочке. Это была Маша, младшая дочь Жукова.

      «…С разбега – к отцу, ещё на расстоянии показывая в приоткрытой ладошке яйцо.

      – Нашла? – заинтересованно включился он, на равных деля с ней её занятия и радости.

      Она утвердительно кивнула и, не задерживаясь, проворно метнулась к буфету.

      Я спросила:

      – Чьё это? – мне оно показалось маленьким, чуть ли не голубиным.

      – Куриное, – удивился моему вопросу Георгий Константинович. – У нас десять курочек. Завели. Ей интересно. Она так радуется, когда найдёт, – с какой-то особой углублённой серьёзностью говорил он.

      Он прожил так масштабно, что дробное, житейское едва ли попадало раньше в его поле зрения. И вот десять курочек…

      А живая, сероглазая, с ясным лбом девчушка мчится к сказочно-гигантскому буфету и, как ни в чём не бывало, кладёт на него найденное яйцо…»

      Безусловно, Жуков был многосложным человеком, у которого сумма выдающихся качеств подчас трудно понималась, и тем более – принималась, особенно теми, кто сам прост, как куриное яйцо. Он как радужная голограмма – под разными углами разный, но всегда ослепительно яркий и ни на кого не похожий. Херувима из него делать, конечно, не следует, тем более время было совсем не для херувимов, но и лишнего придумывать не стоит, особенно о его жёсткости.

      В