Эскизы на фоне миражей. Писательские размышления об известном, малоизвестном и совсем неизвестном. Рунов Владимир Викторович

удачной охоты генсека, что оценивалось как признак особого государственного доверия.

      Но не надо упрощать Леонида Ильича до этакого добродушного «дяденьки с колхозной пасеки». Обнимаясь и плача с ветеранами, он всегда был начеку, замечая даже лёгкую тень опасности, заходившей в его сторону с любой стороны, а уж тем более – от персоналий, особенно от того, перед кем в прошлом Леонид Ильич сгибался и лебезил.

      Так было с Жуковым, так было с Хрущёвым, которому обещанные после снятия с должности пенсионные льготы через месяц были уменьшены втрое. А уж как показательно это получилось с Кагановичем, которому он писал в 43-м году: «Не забуду Ваших указаний, дорогой Лазарь Моисеевич, и дружной совместной работы!» Когда стал генсеком – всё мгновенно забыл! А Лазарь-то просил ведь всего ничего – восстановить в партии, из которой его исключил ещё нелюбимый ими всеми Хрущёв.

      Лазаря можно понять! Ведь он в Российской партии большевиков с 1911 года, с того времени, когда Лёня Брежнев у себя в Каменке ещё бегал в коротких штанишках (а по бедности, может, даже и без оных). А чуть позже, в самый разгар Первой мировой войны, Каганович от имени большевиков вовсю «мутил воду» в той же «брежневской» Екатеринославской губернии в качестве руководителя так называемого Союза сапожников, к тому же нелегального. Он и являлся настоящим сапожником там же, в Екатеринославле (позже – Днепропетровске), откуда, в сущности, Брежнев и пошёл в рост. Кто знает, может, и папе, мастеровому Илье Брежневу, набойки на праздничные сапоги набивал?

      В отличие от Жукова, Каганович никогда не комплексовал от унижений. Правда, многие из них исходили от Сталина, а потом от Хрущёва, первых лиц государства. Увы, такое терпят многие, даже за честь почитают. Маршал Блюхер, когда его расстреливали от имени Сталина, перед дулом кричал: «Да здравствует Сталин!» Ужас какой-то!..

      По ночам у себя на квартире, что на восьмом этаже Фрунзенской набережной, под матерчатым, ещё «кремлёвским» абажуром, старый (83 года), больной, плохо видящий, Лазарь Каганович почти на ощупь водит пером по бумаге, положенной на разлинованный жирными полосками листок:

      «Уважаемый Леонид Ильич! Я вновь вынужден беспокоить Вас по тяжкому для меня делу – вопросу о восстановлении меня в правах члена партии.

      Я написал обращение в Президиум XXV съезда КПСС и посылаю его Вам в надежде, что Вы не просто передадите его, а по существу поможете положительному решению… Мне тяжко жить на склоне лет вне партии, которой я отдал свою жизнь, и я очень прошу Вашей помощи… С товарищеским приветом, Л.М. Каганович, г. Москва, 19 февраля 1976 г.».

      Опираясь на трость, большой, грузный, некогда всесильный Лазарь, именем которого даже назывался Московский метрополитен, ковыляет на почту, где его знают, но относятся плохо – надоел! Глядя на адресат, кочевряжатся, пытаются отговорить, требуют заполнить какие-то бумажки, а он, как назло, очки забыл. Просит у посетителей, наконец, какая-то сердобольная старушенция суетливо достаёт свои,