Кубок орла. Константин Шильдкрет

лихо подмигнул ей и тут же, посреди дороги, пустился в пляс.

      Собралась толпа.

      – Ай да гайдамак! Ну и казаче! – ревели восторженно люди. – Да откуда ты взялся, душа пропащая?

      – З Варшавы! У ляцкой королевы галушки куштувал.

      Его наперебой приглашали в гости, но он отказывался:

      – Сорок дней и сорок ночей ходил. Треба и отдохнуть.

      Чем ближе подходил он к усадьбе Кочубея, тем сильней охватывала его какая-то смутная тревога. «Верит царь или не верит? – снова проснулась позабытая было мысль. – А что, ежели не верит?» Обидно было думать, что царь, чего доброго, считает его продажным человеком, которого можно купить для любого дела. А разве Яценко такой? Разве из-за корысти отправился он к Петру с челобитной? Не потому ли спешил он в Москву, что искренне, всеми помыслами желал добра своей родине?

      Генеральный судья увидел Яценку из окна и до того всполошился, что, позабыв осторожность, бросился к нему навстречу.

      – Гонец вернулся! – крикнул он жене. – Да гонец же приехал, Любовь Федоровна!

      Она догнала мужа в сенях, больно ущипнула его за плечо:

      – Я вот дам тебе гонца!

      В соседней горнице послышались тяжелые шаги, и в дверях показалась лысая голова полковника Искры.

      – Яценко?

      – Он.

      Ловким, видимо привычным, толчком загнав судью в горницу, Любовь Федоровна неторопливо выплыла на крыльцо.

      Яценко стоял посреди улицы и, широко разводя руками, что-то бормотал. Со стороны его можно было принять за пьяного – так нетвердо держался он на косолапых ногах.

      – Верит или не верит? – уже вслух вопрошал он пространство. – Верит – не верит?

      Тут он увидел наконец Любовь Федоровну, знаками подзывавшую его, и, кручинно вздохнув, направился вслед за ней.

      В хоромах он уселся между Кочубеем и полковником и слово в слово передал свою беседу с царем.

      – Так, так, – непрестанно кивала Любовь Федоровна, устроившаяся против казака, чтобы лучше было следить за выражением его лица. – Я ж так и думала! Я ж говорила, что не надо в Москву посылать.

      Искра заерзал на стуле:

      – Как же не говорили? Вы одни и добивались. То мы с Васылем говорили, чтоб не посылать.

      Круглое лицо судьихи вытянулось от злобы. Слово за слово поднялся такой визг, что Яценко, опасаясь за целость своего чуба, шмыгнул под стол, а Искра самоотверженно заслонил своим жирным телом судью. Но Любовь Федоровна ловким ударом оттолкнула его и впилась зубами в плечо мужа. Тот завопил таким отчаянным голосом, что даже таившаяся за дверью Матрена не выдержала, вбежала в горницу:

      – Мамонько, мамо! Что ты, мамонько!

      Появление дочери еще больше взъярило старуху. Загремели столы, стулья, покатилась во все углы посуда из опрокинутой горки.

      – А и гетьманьска девка тут! Тоже за батьку! – взвизгнула старуха и обеими руками сгребла дочь.

      Учуявший свободу Кочубей кубарем выкатился в сени и скрылся в чулане под ворохом мучных мешков.

      – Где он? – не выпуская из рук дочерней косы,