Тот день. Книга прозы. Вячеслав Овсянников

Глазищи – у! Раскрашенные во всю рожу. Как у коровы. Не прочь, в общем. И сама не заметила, как у меня чуть не канистру крови выкачала. Еле выбрался по стенке, как пьяный.

      Я слушаю шмякинскую муру, крошу корку в пальцах. Шмякин продолжает:

      – Вот, в кабинете хирурга, знаешь, подольше задержаться пришлось. Хирург, такая, знаешь, матрена, раздевайся, говорит. Снимай все – до носков. Что ж. Понятно. Посмотреть, у меня есть на что. В кабинете сразу откуда-то взялись три медсестрички, инструменты на столах переставлять им понадобилось. Сунула голову в дверь и четвертая, как будто с вопросом. А хирург брови нахмурила и спрашивает:

      – А это что же у тебя на конце-то такое, а? Нарост какой-то?

      – А это, – говорю, – мы на флоте из баловства. Шарики это у меня под кожей. (Помнишь, Охромеев, пьяному мне зашили тогда, стервецы, в конец шарикоподшипник).

      У хирургши и очки на затылок полезли:

      – Это для чего ж у тебя такое?

      Медсестры инструменты перестали передвигать, уставились на меня, слушают.

      – Ну, как же! Все для любви, – отвечаю. – Чтоб, значит, женщинам приятней было.

      – И что? Приятно им?

      – Еще бы. Катаются, как на роликах. Можно сказать, визжат от удовольствия.

      Хирург аж на копытах вздыбилась:

      – И тебе не стыдно?! Вот такие, как ты, и портят нашу сестру! Ну что, скажи, женщине после тебя делать?.. Разве она сможет жить с каким-другим?

      – А мне-то что, – говорю, – после меня хоть потоп.

      Хирургша визжит:

      – Это надо у тебя вырезать!

      А медсестры за меня заступаться стали:

      – Клавдия Ивановна, но ведь у него это совсем вросло. Вы же видите. – А сами так и стреляют глазами. – Теперь операцию делать опасно. Пусть уж так и остается.

      – Ха-ха-ха, – заливается Шмякин. Его глаза-щелочки масляно смеются. Мне становится не по себе. Сейчас он похож на веселящегося спрута в милицейской фуражке.

      Допили остатки. Я заскучал. Шмякин меня подбадривает:

      – Охромеев, не унывай. Сейчас еще добудем. На! Переоблачайся! – и Шмякин извлекает из сейфа полный комплект милицейской формы.

      Выбрались наружу, на улицу. Шмякин уверенно зашагал к какой-то известной ему цели, увлекая за собой и меня, наряженного в новенькую форму с широким, как у ворона, глянцевым козырьком.

      Шмякин останавливается и поводит носом, втягивая воздух. Заворачиваем за угол дома и направляемся в скверик. Там, на утопающей в грязи скамейке, мокнут под дождем два мужика. Они так и застывают со стаканами в руке. У одного из кармана плаща торчит еще не откупоренная водочная головка.

      – Давай сюда, – требует Шмякин и показывает глазами на оттопыренный карман.

      – Не отдам! – вдруг истошно завопил мужик. – Менты проклятые! Ведь на последнюю копейку купил, на кровную!..

      – Ну-ну. Поразговаривай у меня, – лениво замечает Шмякин, – жду одну минуту.

      – Сказал – не дам, и не дам, – продолжает кричать мужик. – Делайте со мной, что хотите!

      – Не дашь? – меланхолично спрашивает Шмякин и икает.

      – Не