Повитель. Анатолий Степанович Иванов

усмехнулся Зеркалов.

      Петр Бородин подвинулся поближе:

      – Я давно хотел поговорить с тобой, Гордей Кузьмич…. Все бумаги через тебя проходят… Опять же, волостной старшина – твой родной брат…

      – Ну? – насторожился Зеркалов. – Брат, допустим…

      – Вот и… Гордей Кузьмич, благодетель!.. Э-э… чего там…

      Петр торопливо, отрывая пуговицы, расстегнул рубаху на груди, сорвал с шеи что-то и протянул Зеркалову.

      – Вот… – воскликнул Бородин и тяжело задышал.

      На его вздрагивающей ладони, поблескивая, лежал массивный золотой медальон. Зеркалов тупо смотрел большими глазами на горевший кусок металла в руке Бородина.

      – Может, тыщу стоит. Я не знаю, – еле выговорил Бородин.

      – Э-эм-м… – промычал Зеркалов. – Ну-ка…

      Но едва староста сделал движение, ладонь Бородина тотчас захлопнулась, и рука исчезла со стола так быстро, словно ее и не было там.

      – Ты пей, Гордей Кузьмич.

      Зеркалов послушно выпил. Закусить забыл, только вытер рот рукавом дубленого полушубка…

      – Именно… Золото ведь… А тебе чего? Ты сбавь там, в бумагах, Гришкины годы… Гордей Кузьмич! И через посредство брата как-нибудь…

      Зеркалов откинулся на стуле, обвел сузившимися глазами комнату, долго осматривал зачем-то сидевшего у дверей Григория с головы до ног. Повернулся и сказал хрипло:

      – Лей…

      Но стакан был полон.

      – Али еще что придумай… Покажи в бумагах – помер, мол… А то ногу, мол, сломал. Локти – глушь, медвежий угол… Кто проверять вздумает? Век Бога за тебя молить буду, – быстро шептал Бородин.

      – Годы-то в церковных книгах записаны, – проговорил Зеркалов.

      – Да они ж вместе с храмом Божьим сгорели. А коли сохранилось что невзначай, я с батюшкой Афанасием как-нибудь… Не твоя забота…

      С Бородина градом катился пот. Сидели они оба красные, разопревшие, будто только из бани.

      – А говорил на днях – единственное богатство в доме, – хрипло начал было Зеркалов, поднимая руку с золотым кольцом на пальце, но тут же понял, что не к месту об этом, уронил кулак на колени и попытался улыбнуться. – А ты – гусь, Бородин. Люди и не подумают, что у тебя… это самое… водится…

      – Зачем им думать-то, Гордей Кузьмич! Знаем ты да я… Нам ведь жить… И надо как-то половчей…. Так как же, Гордей Кузьмич?.. – шептал Бородин, перегнувшись к старосте через весь стол, залитый вонючим самогоном, купал в нем широкие смятые рукава ситцевой рубахи и редкую бороденку.

      Зеркалов молчал, сидел, покачиваясь, на стуле. А старик ерзал на своей табуретке, вздрагивал.

      – Ты, Бородин, понимаешь, что я… это самое… как служебное лицо, могу тебя… – начал наконец Зеркалов, приподнимая голову.

      Но старик не дал ему договорить, трясущимися руками стал совать в широкую ладонь Зеркалова плоский тяжелый медальон.

      – Господь с тобой, Гордей Кузьмич! Возьми и… с богом… Я – что? Понятия, конечно, не имею большого… А только хотел… И тебе ведь жить надо…

      И сразу