Дуэль четырех. Грибоедов. Валерий Есенков

то есть, сам же Каверин воротился под утро, пьян да умён, с ворохом денег в фуражке, пил да играл. И они прожили вместе, пока тоска его не прошла. Славно шутили день напролёт, славно болтали и болтались всю ночь, и, может быть, с ним теперь не приключилось бы то, что приключилось, да Каверин, видя его подряд три недели весёлым, молча исчез, забравши свой чемодан, а его вновь изгрызла тоска.

      В коридоре он постоял в праздном раздумье о превратностях бытия, засветил угасший было светильник, усмехнулся, покрутил головой и с улыбкою, чуть не счастливой, воротился к Каверину.

      Сашка явился следом за ним с подносом в руках, аккуратно поставил на стол, приготовил стаканы и потянулся было к бутылке, да Каверин ловко выхватил бутылку из Сашкиных рук:

      – Вечно копаешься, Сашка.

      Сашка флегматично заметил, тоже остряк:

      – А куда мне, Пётр Палыч, спешить?

      Каверин захохотал, затряс головой:

      – Верно, брат, спешить тебе некуда, ты вина в рот не берёшь, зато я всегда тороплюсь.

      Ловко выстрелил пробкой и наполнил стаканы пенной струёй, приглашая:

      – Пей, Александр!

      Одним духом выпил полный стакан, провёл ладонью по обсохшим пушистым усам и громко спросил:

      – Отчего не приехал в театр? Я поджидал тебя в креслах, глазел, глазел на левую сторону, на твой бенуар, аж глазелки болят, а кто виноват?

      Он без желания сделал глоток и с удивлением уставился на Каверина:

      – Ты разве был?

      Каверин ещё раз наполнил стакан и поднял его:

      – Ага, понимаю тебя!

      Выпил жадно, точно не сделал за целый день ни глотка, молодецки провёл по усам:

      – Потому и приехал к тебе.

      Александр бы хотел изъяснить про глаза и про то, как у себя, через несколько улиц, тяжело умирал Шереметев, весь в липучем смертном поту, которого они не спасли от пустого дурачества, а дурачество, видишь, чем обернулось, беда, однако ж не мог именно обо всём этом сказать ничего и только угрюмо сказал:

      – Так было должно.

      Склонясь над столом, пробарабанив крепкими ногтями кавалерийскую трель, Каверин исподлобья изучающе поглядел на него, точно не видал никогда:

      – Не спорю, что должно, да больно уж глупо, ты мне поверь, от другого кого, от тебя-то не ожидал, испечалился как херувим, того гляди, балладу испустишь в слезах, ну, там доски трещали, кости в кости стучали, а умный ведь, кажется, человек, к тому же наш брат гусар, не смотрю, что в отставке, а наш.

      Не осознавши ещё, но уже ощутив, что в самом деле поступил неумно, Александр, пытаясь скрыть замешательство, сделал неторопливый глоток, но шампанское не шло ему в горло, право, меркнут очи, кровь хладеет, усмехнулся он про себя и глухо спросил:

      – В положении самом ужасном для чего я нынче в театре?

      Каверин нахмурился, мотнул головой:

      – В таком положении надобно пить, ты вот и пей, губы-то не криви, преотличная вещь, а в театре быть должно затем, чтобы видели всё, что ты непричастен к этому несчастному делу, вот так-то, мой друг, разумей.

      Эта