КУКУ-ОБА. Дневники 90-х. Роман. Сергей Е. Динов

замерли и удивились, вроде борьбы на потолке не было. Лобастый, к тому времени, похрустел костями и затих. Друзья-художники легко оттащили его во двор и вышвырнули тело в сугроб, где ковырял берлогу снеговик Желябыч.

      Вернулись в мастерскую, замерли в приятном ужасе. Гостья разделась до нага, лежала гладкая, розовая, почти керамическая, на старом, черном, продавленном диване среди полного погрома и заявила, что остается здесь жить. Согласилась позировать задарма, вернее, за корм. Назвала художников потрясающими мужиками и неистовыми творцами.

      Старик Лемков, разумеется, тут же забыл о ранах и увечьях, принялся хвастать своими произведениями, что хранились в подвале на стеллажах. Он расставил полотна по разгромленному периметру мастерской.

      – Потрясающе! – завопила ценительница живописи. – Это эпоха Возрождения нашей драной Родины! Берите мое тело, мазилы! Оставьте при себе! Сохраните мою красоту! Сохраните на все времена! Вы сможете! Я – верю! – завыла она спьяну. – Сохраните! Спасите, прошу! Погибаю.

      Без сомнений, Муза была жутко хорошо сложена, вылеплена из нежного розового мяса по сдержанному образцу художника Кустодиева. Что называется, была в теле, но в самую идеальную меру. Для Тимофея Лемкова, но не для Олега Точилина. Художнику-авангардисту, каковым он себя мнил, нравились в те времена сухопарые девицы, с тугими сиськами и острыми сосками. Худосочные стервозины были более, как ему казалось, запальчивей, неудержимей в любви и ласке.

      Она была другая. Горячая и томная, по имени Тома, сочная, обмякшая в тепле и относительной сытости, пошлая до умопомрачения. После ее революционного воззвания ко взятию ее тела, более молодой Точилин растерялся и возненавидел гостью, узрев возможную причину будущего раздора с другом. И не ошибся.

      – Да-на-я! Да-на-я! – шептал восторженный Лемков, возвеличивая образ наглой гостьи до своего кумира Тициана и его непревзойденного шедевра. Раздельное произношение слов «Да-на-я» показалось возмущенному Точилину верхом пошлости и безволия со стороны старого друга, будто он предлагал себя самого по частям этой мерзкой, обворожительной самке.

      Лемков кинулся в горячий омут с головой и поплыл сознанием сразу и бесповоротно. От переизбытка чувств и нежности он обезумел, бросился перед своей Данаей на колени и начал нести несусветную околесицу, чушь и ахинею об истинном вдохновении, о музе во плоти, снизошедшей с небес в его «ковчег изгоев».

      Они возомнили себя пробулгаковскими Мастером и Маргаритой. Читали и перечитывали по вечерам по очереди главы нетленного романа. Играли в эту примитивную игру года два с лишним. Точилину отвели роль Бегемота. Страдающему коту не было отказано в посещении жилища Мастера. Он даже мог припадать к стопам красавицы Маргариты, пока Мастер не приревновал. Лемков стал обидчивым, занудливым по отношению к соратнику по живописи, несносным в необоснованных упреках, придирках,