Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа. Иоан Поппа

кратко, с поспешной услужливостью, Шанку, приближаясь мелкими шагами.

      – Скажи-ка, какое полагается наказание за дезертирство и серьезное отклонение от воинских устава и морали!

      – Год тюрьмы, – четко отвечает Шанку.

      Но Костя набрасывается на него:

      – Товарищ капитан! Год тюрьмы дают за разговоры в строю! А я говорю о дезертирстве!

      – А-а-а! – говорит Шанку. – За дезертирство – три года!

      – Тогда не буду пекарем, – говорит Цику.

      – Вот так правильно, товарищ командир взвода. Ты сразу понял, как сильно любишь профессию кадрового военного.

      – Так точно, товарищ капитан, – говорит Цику, сглатывая слюну.

      – А ты, Пóра? – говорит Костя.

      – Я, думаю, пришел к такому же выводу, как и товарищ комвзвода Цику. – Более того, заявляю, что у меня даже и в мыслях не было отказываться от военной формы и идти в пекари, но в минуту затмения я был введен в заблуждение подрывным и подстрекательским призывом товарища майора…

      – Вот так – да! – с удовлетворением восклицает капитан. – Теперь ты рассуждаешь здраво! Можешь ли ты дать показания в этом смысле, товарищ?

      – Когда угодно и чистосердечно, – говорю с притворным раболепием.

      Все остальные – лейтенант Ленц Василе из Бухареста, лейтенант Панаит Ион, арджешанин, как и я, капитан Морошану Ромео из Байя Маре, старший унтер-офицер Геца Василе из Турды, командир взвода Киву Илие из Каракала разражаются хохотом. А капитан, который совсем не смеялся, продолжает:

      – Вот мы тут смеемся, а в сарае свинья подохла! И лежит задницей к двери! А дверь открывается снаружи внутрь…

      – Наверняка начальник строго накажет Кирицою, – говорю я Шанку.

      – А зачем, вы думаете, он его к себе в кабинет вызвал? Сейчас у них сексуальный час. Думаю, что Кирицою взял с собой баночку вазелина… В него тоже словно бес вселился. Лучше посмотрим, что там делают наши призывники, ведь вот уже и столовая.

      Слова капитана возвращают нас к суровой действительности, из которой мы вырвались на несколько минут, и мы вновь погружаемся в мрачный мир, который мы покинули. Мы направляемся в столовую в тусклом свете прожекторов.

      Некоторые военные еще ждут своей очереди под дождем, но большинство уже вошли в столовые залы. Прохожу вдоль длинного ряда людей, вхожу в столовую и добираюсь до окошка. За ним несколько женщин с постаревшими раньше времени лицами наливают чай в алюминиевые кружки с изогнутыми или побитыми ручками или краями, потом бросают в такую же алюминиевую миску на пластиковом подносе половник недовареной кислой капусты с несколькими нитками мяса в ней. Военный проходит дальше, толкая поднос по железным рейкам, берет из корзины ломоть черного хлеба, идет к одному из столов, вынимает ложку из нагрудного кармана блузы защитного цвета и приступает к еде. Таков наш ужин.

      Гляжу вокруг, на людей, склонившихся над жестяными мисками. При бледном свете лампочки на потолке на их лицах играют тени, а их небритые щеки придают им вид мужской диковатости.