Разрушь меня. Разгадай меня. Зажги меня (сборник). Тахира Мафи

Нет. Я не… Дженкинса я не убила…

      – Я не о Дженкинсе. – Улыбка Уорнера – чан кислоты, впитывающейся мне в кожу.

      Он не перестает смотреть на меня. Улыбается. Мучает меня одним взглядом.

      А я беззвучно кричу в сжатые кулаки.

      – Это был несчастный случай, – вырывается у меня так тихо и быстро, что я не уверена, сказала ли что-нибудь и сижу ли за этим столом, или мне снова четырнадцать лет, и я кричу, умираю, падаю в колодец воспоминаний, которые никогда-никогда-никогда…

      Я никогда не смогу забыть.

      Я увидела ее в продуктовом магазине. Она стояла, скрестив ноги в щиколотках, держа своего ребенка на поводке, который, по ее мнению, должен был казаться ему рюкзачком. Она думала, он слишком глупый/маленький/несмышленый, чтобы понимать: веревка, конец которой мать держит в руке, – приспособление, с помощью которого родительница удерживает его в безразличном кругу самосожаления. Она слишком молода, чтобы быть матерью, нести такую ответственность, похоронить себя заживо с ребенком и его потребностями. Ее жизнь абсолютно невыносима, крайне разнообразна и баснословно гламурна, чего никак не желает понять плод ее чрева, взятый на поводок.

      Дети вовсе не глупы, хотела я сказать ей.

      Я хотела сказать ей, что его седьмой по счету крик не означает желания вредничать и быть несносным, а ее четырнадцатое замечание в форме дрянь/какая ты дрянь/мне из-за тебя неловко, маленькая ты дрянь/вот я папе скажу, что ты вел себя как дрянь, неуместно и ненужно. Я пыталась не смотреть, но ничего не могла с собой поделать. Личико трехлетнего малыша сморщилось от боли, маленькими ручками он пытался расстегнуть цепочки, затянутые поперек груди, и тогда она дернула поводок так сильно, что ребенок упал и заплакал, а она сказала – так ему и надо.

      Я хотела спросить, зачем она так.

      У меня к ней было много вопросов, но я ни о чем не спросила, потому что сейчас на людях разговаривать не принято, и заговорить с незнакомкой еще более дико, нежели промолчать при виде подобной сцены. Лежа на полу, малыш корчился от боли. У меня из рук посыпались покупки и невольно вытянулось лицо.

      Прости меня, я так виновата, вот чего я никогда не смогу сказать ее сыну.

      Я думала, мои руки оказывают помощь.

      Я думала, мое сердце оказывает помощь.

      Я много о чем думала.

      Я никогда,

      никогда,

      никогда,

      никогда,

      никогда,

      никогда не думала, что так получится.

      – Ты убила маленького мальчика.

      Пригвожденная к бархатному полукреслу тысячами воспоминаний, вновь охваченная ужасом при виде того, что натворили мои руки, я смотрела на них. Они служат постоянным напоминанием о том, почему я изгой в человеческом обществе. Мои руки могут убить человека. Мои руки способны уничтожать живое.

      Не надо было оставлять мне жизнь.

      – Я хочу, – повторила я, стараясь проглотить ком в горле, размером с кулак, – я хочу, чтобы ты убрал видеокамеры. Чтобы их не было, или я сдохну, борясь с тобой за это право!

      – Наконец-то! – Уорнер