Небосвод несвободы. Стихи. Александр Габриэль

Кондратьевой Анночке,

      кою взял бы в натурщицы Рубенс П. П.

      Солнце с неба швыряло слепящие дротики,

      ртутный столбик зашкаливал в адовый плюс,

      и казалось: подвержен квасной патриотике

      весь великий, могучий Советский Союз.

      Сыновья там стояли, и деды, и дочери

      с терпеливыми ликами юных мадонн…

      И пускал шаловливые зайчики в очередь

      в чутких пальцах твоих серебристый бидон.

      Всё прошло, всё ушло… А вот это – запомнилось,

      тихий омут болотный на всплески дробя…

      Мне полгода тому как двенадцать исполнилось,

      я на год с половиной был старше тебя.

      И теперь, в настоящем – сложившемся, чековом —

      голос сердца покуда не полностью стих…

      «Где ты, где ты, Мисюсь?» – повторить бы за Чеховым,

      но надежд на ответ всё равно никаких.

      Только тени витают, и тают, и пятятся,

      и завис в эпицентре несказанных фраз

      призрак счастья в коротком оранжевом платьице

      близ пузатой цистерны с названием «Квас».

      Каховская, 43

      Ты видел то, что возводил тщеславный Тит,

      владенья Габсбургов, Рейкьявик и Лахор;

      внушал себе, что в небеса вот-вот взлетит

      как будто лебедь, белопенный Сакре-Кёр.

      Ты видел, как верблюдов поит бедуин

      и как на Кубе культивируют табак,

      бродил в тиши меж древнегреческих руин,

      где статуй Зевса – как нерезаных собак.

      А небо зрело, становилось голубей,

      был день парадно и возвышенно нелеп,

      и на Сан-Марко продотряды голубей

      у интуристов изымали лишний хлеб.

      Ты в Сан-Хуане католический форпост

      шагами мерял, сувениры теребя;

      и выгибался томной кошкой Карлов Мост

      над шумной Влтавой, выходящей из себя.

      Ты видел Брюгге и скульптуры Тюильри,

      поместье в Лиме, где когда-то жил Гоген…

      Но —

      Минск,

      Каховская,

      дом номер сорок три —

      фантомной болью бередит протоки вен.

      Так получается: сменив с пяток планет,

      приблизив истины к слабеющим глазам,

      ты ищешь родину, которой больше нет,

      и для которой ты давно потерян сам.

      Antique

      О, как античны времена, где устье Леты

      почти сроднилось с пустотою Торричелли!..

      Нам говорили про крылатые ракеты

      и пели песни про крылатые качели,

      когда внушали нам, что каждому – по вере,

      и называли льдом мятущееся пламя,

      когда трехмерные границы двух империй

      соприкасались автоматными стволами,

      когда мы верили незыблемым культурам,

      и в крымской полночи, гудя, висели мошки,

      а злая очередь за финским гарнитуром

      рвала подмётки за отметку на ладошке,

      когда Нью-Йорк казался дальше Ганимеда,

      и были страшно молодыми мама с папой,

      когда на кухне полуслышная беседа

      нам