Из тупика. Том 2. Валентин Пикуль

Спиридонова не оказалось. Красноармейцев прогнали по шпалам мимо, и Сыромятев открыл окно.

      – Эй, рыжий! – позвал он одного. – Передай товарищу Спиридонову. Башкой ответишь! Лично ему в руки! Больше никому!

      Торнхилл вернулся в вагон:

      – Женщины, жившие с большевиками, с разъезда ушли. Я не стал их удерживать: это дело личное. Теперь надо ждать реакции Москвы на наши действия… Может, выпьем, полковник?

      Они выпили.

      – В ближайшие дни, – ответил Сыромятев, разворачивая на коленях у себя газету с бутербродами, – все неясное определится. Или – или! Как вы думаете?

      – Налейте еще, – попросил Торнхилл. – Я отвратительно чувствую себя в этих краях. Вот уже третий месяц не могу заснуть. Просыпаюсь среди ночи – прямо в глаза лупит солнце. Да еще какое солнце! Когда будет тьма?

      – Скоро, – ответил Сыромятев. – Прошу, полковник.

      – Благодарю, полковник.

      И они – чокнулись.

***

      Был уже поздний час, но в британском консульстве лампы не зажигали. Уилки сидел у себя на постели, пил виски и заводил граммофон с русскими пластинками. Особенно ему нравился Юрий Морфесси, – пластинка кружилась, и лицо красавца Морфесси, изображенное на этикетке, расплывалось, как в карусели.

      Вернись, я все прощу – упреки, подозренья.

      Мучительную боль невыплаканных слез,

      Укор речей твоих, безумные мученья,

      Позор и стыд твоих угроз…

      Дверь тихо отворилась, и вошел бледный Юрьев. Остался на пороге, не вынимая рук из карманов, и по тому, как обвисли полы его короткого пальто, Уилки определил: «В левом – браунинг, в правом – кольт».

      – Погоди, – сказал ему Уилки. – Очень хорошая песня.

      Мы так недавно, так нелепо разошлись.

      Но я был твой, а ты была моею.

      О, дай мне снова жизнь —

      вернись!

      Пластинка, шипя, запрыгала по кругу. Уилки снял мембрану.

      Налил себе виски, взбудоражив спиртное газом из сифона.

      – А хорошо поет, верно? – спросил равнодушно.

      – Мне нужно видеть консула Холла, – мрачно ответил Юрьев.

      – Консул спит. Зачем тебе?

      Юрьев шагнул на середину комнаты:

      – Звегинцеву – дали? Басалаго – дали? А мне – кукиш?

      Уилки ответил ему – совсем о другом:

      – Мы очень много пьем здесь. Хорошо ли это, Юрьев?

      Юрьев молчал.

      – Я думаю, – продолжал Уилки, – что это, наверное, очень плохо… Кстати, ты хочешь выпить?

      – Дай!

      Уилки налил ему чистого виски, и Юрьев жадно выхлебал.

      Широко взмахнув рукавом, вытер рот и заговорил:

      – Ленин по всей стране объявил о том, что я поставлен вне закона. Завтра «Известия» уже разойдутся по всей России. А знаешь ли ты, Уилки, что значит быть «вне закона»? Это значит, что любой человек может убить меня, как собаку… Дайте же и мне охрану! – потребовал Юрьев.

      Уилки закрыл глаза. Ему ли не знать, что это такое. Когда его последний раз объявили вне закона? Кажется,