Спасибо одиночеству (сборник). Николай Гайдук

и отелей внезапно освещали согбенную фигуру человека, при помощи костыля копавшегося в мусорном баке. Молоденькие жрицы любви – представители древней профессии – попадались ему в затенённых местах. И тут же – встречались пожилые ленинградцы, идущие рука об руку. То и дело замирая с громко бьющимся сердцем, он печально всматривался в каменные дебри Петербурга, населённого новыми русскими – и не только русскими – Раскольниковыми, ради копеечной выгоды способными угробить не только старуху-процентщицу, но даже и самое невинное дитя. И в эти мгновения душу его опаляло предчувствие чего-то неизбежного, неотвратимого, что может с ним случиться в этом городе. И вслед за этим огненным предчувствием приходила твёрдая уверенность: будь, что будет, так надо.

      Небо чернело, точно обугливалось; тучи наползали со стороны незримого Финского залива, откуда шли порывы чистого морского воздуха, которым Полынцев по молодости не мог надышаться – любил бродить по берегу залива, слушать по весне разбойных соловьёв…

      Снова дождик пробрасывал – реденький, робкий. Над вечерним Питером восходили купола церквей и храмов – зажигалась подсветка. И нестерпимо вдруг захотелось оказаться под спасительной сенью какой-нибудь Божьей обители, постоять и помолиться, душу согреть возле свечи, возле святого образа.

      Становилось неуютно и промозгло. Нужно было о ночлеге позаботиться, а он всё бродил и бродил, будто искал вчерашний счастливый день. Попадая в тупики или в район новостройки, Полынцев временами терялся: где он есть и как отсюда выбраться? Затем он повернул куда-то к Заячьему острову и на память невольно пришёл «Вурдала Демонович», тот могучий охотник, обдиравший зайца возле костра, когда они с Самохой забуксовали по дороге в аэропорт.

      Он закурил, почти не ощущая горькой сладости проклятых папирос. Зубами терзая бумажный мундштук, он отрешённо смотрел на догорающие отблески заката на куполах и шпилях Петропавловской крепости. Смотрел на воду с рёбрами тёмной мелкой ряби. Смотрел – и вспоминал загадочного Блока, тоже когда-то стоявшего, может быть, как раз у этих парапетов. Какая безнадёжность и великая тоска должна овладеть человеком, написавшим:

      Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века – Всё будет так, спасенья нет. Умрёшь – начнёшь опять с начала, И повторится всё, как встарь:

      Ночь, ледяная рябь канала.

      Аптека. Улица. Фонарь.

      «Зачем я вообще сюда приехал? – Тревожно озираясь, он голову в плечи втянул. – Бессмысленный и тусклый свет…

      Всё будет так, спасенья нет… Зачем? Уронить крокодиловы слёзы над могилой дочери? Но если она не нужна была тебе при жизни, так после смерти и подавно. Что лукавить? Зачем ты припёрся? Пощекотать свои нервы острым ощущением от воспоминаний? Или всё-таки надо сельским хозяйством заняться – с козлами разобраться? Надо, надо! А зачем же я здесь?..»

      Двигаясь дальше, он порой в темноте руки растопыривал впереди себя, точно