Из тупика. Том 1. Валентин Пикуль

– в артиллерии,

      Дурак – в кавалерии,

      Прощелыга – в пехоте,

      А пьяница – на флоте.

      Я пью, милый трюмач, потому что я офицер флота. Но остаюсь при этом умен, как и положено артиллеристу… Ты меня понял?

      Носков присел рядом с плутонговым.

      – Слушай, Женька, перестань хлестать: сломаешься! Я вот часто думаю: если не свершать благородных поступков сейчас, пока мы с тобой молоды, то когда же их свершать?

      – Никогда не поздно, Сереженька!

      – Пошли к командиру. Мы должны постоять за матросов.

      – Базиль! – позвал Вальронд вестового. – Оторви мне от «флага» его величества лоскут, который покраснее…

      Вестовой его понял и налил только марсалы. Вальронд выпил, одернул мундир и стал трезвым: мичман умел пить – недаром его предки со времен Екатерины служили на русском флоте.

      Вальронд элегантно обнял трюмного за талию.

      – Мы молоды, и мы благородны… Идем! – сказал он.

      Ветлинский внимательно выслушал «благородных» мичманов.

      – Я вас отлично понимаю, – ответил он. – Но с чего вы взяли, что матросы будут расстреляны? Отнюдь. Матросов надобно попугать, как детей, которые расшалились. Приговор лишь фикция… Мне очень приятно, что вы столь ревниво относитесь к чести своего корабля. Но… совсем нет причин волноваться. И заступниками бунтовщиков пусть будут не мои офицеры…

      Покидая салон, молодые люди облегченно вздохнули.

      – Ну вот, трюмач, слава богу!

      – А ты куда сейчас, Женечка?

      – Туда, куда влечет меня мой жалкий жребий… в буфет!

      – Тебе же завтра в караул.

      – И потому я хочу вобрать в себя все то, чего нельзя получить, будучи караульным офицером…

      Дверь шифровальной открылась, и с чайником в руке (через плечо полотенце) вышел Самокин, кивнул офицерам. Мичман Носков шутливо ударил его перстом по лбу:

      – Во, голова! Она много знает. Да никогда не скажет.

      – Ваша правда, господа мичмана. Такова моя служба. Все знать, чтобы другие не знали ничего такого, что я знаю…

      Если бы Самокину была известна причина, по которой молодые мичмана приходили к командиру, он бы дал им понять, что Ветлинскому верить не следует. Через руки кондукто́ра все эти дни шелестели телеграммы. Сверхсекретные. Сверхсрочные. Между Тулоном и Парижем. Между «Аскольдом» и посольством.

      Военно-морской атташе во Франции, каперанг Дмитриев, настоятельно требовал аннулировать приговор четырем матросам. И теперь между атташе и Ветлинским завязалась борьба – трещал телеграф за тонкой переборкой шифровальной каюты.

      Телеграфная перепалка закончилась совсем неожиданно…

      Спустившись вечером в церковную палубу, отец Антоний дольше обычного раздувал кадило. Раздул наконец, и сладкий аромат ладана повеял над головами притихших людей.

      – Братцы, – вдруг мягко сказал отец Антоний, – ведь я сегодня последним словом божиим проводил осужденных. Все четверо расстреляны французами. И они сознались