Орлеанская девственница. Философские повести (сборник). Вольтер

он заметил в рясе двух цветов

      Монашка от себя довольно близко,

      Так, одного из набожных скотов,

      С густою гривой, с ряшкою, как миска,

      И, улыбаясь: «Эй, кто ты таков? –

      Спросил наш францисканец у монашка. –

      Наверное, изрядный озорник!»[83]

      Но тень ответила, вздыхая тяжко:

      «Увы, я преподобный Доминик».[84]

      Услышав это, точно оглушенный,

      Наш Грибурдон попятился назад.

      Он стал креститься, крайне пораженный.

      «Как, – он воскликнул, – вы попали в ад?

      Святой апостол, божий собеседник,

      Евангелья бесстрашный проповедник,

      Ученый муж, которым мир велик,

      В вертепе черном, словно еретик!

      Коль так – мне жаль мою земную братью,

      Обманутую лживой благодатью.

      Подумать только: за обедней им

      Велят молиться этаким святым!»

      Тогда испанец в рясе бело-черной

      Унылым голосом сказал в ответ:

      «Мне до людских ошибок дела нет.

      Их болтовне я не внимаю вздорной.

      Несчастные, мы изнываем тут,

      А люди нам акафисты поют.

      Иному церковь строится до смерти,

      А здесь его поджаривают черти.

      Другого же осудит целый свет,

      А он в раю, где воздыханий нет.

      Что до меня, то вечные мученья

      Я по заслугам на себя навлек.

      На альбигойцев я воздвиг гоненья,

      А в мир был послан не для разрушенья,

      И вот горю за то, что сам их жег».

      О, если б я имел язык железный,

      Я б говорил, покуда время есть,

      И не успел бы – подвиг бесполезный –

      Святых, в аду горящих, перечесть.

      Когда сынка Ассизского Франциска

      Вся эта публика довольно близко

      С судьбою познакомила своей,

      Они заговорили без затей.

      «Милейший Грибурдон, скорей, не мучай,

      Скажи, какой необычайный случай

      Подстроил так, что в адские края

      Безвременно сошла душа твоя?»

      «Извольте, господа, к чему ломаться;

      Я расскажу престранный случай мой.

      Вы будете, конечно, удивляться,

      Но в истине ручаюсь головой:

      Не лжет мой рот, засыпанный землей!

      Когда еще я не был в этом месте,

      Для чести рясы и для вашей чести

      Любовный подвиг был исполнен мной,

      Какого не запомнит шар земной.

      Погонщик мой, соперник содостойный,[85]

      Великий муж и доблестный осел,

      Погонщик мой, усердный и спокойный,

      Мечты Гермафродита превзошел.

      И я для самки-чудища все знанья

      Собрал и все способности напряг;

      И сын Алисы, оценив старанья,

      Иоанну дал нам, как доверья знак,

      И Девственница, гордость королевства,

      Спустя мгновенье потеряла б девство:

      Погонщик мой обхватывал ей зад,

      Я крепко заключил ее в объятья;

      Гермафродит был чрезвычайно рад.

      Но тут, не знаю, как и передать,

83

Францисканцы всегда были врагами доминиканцев.

84

По-видимому, автор здесь только шутит. Впрочем, Гусман, изобретатель инквизиции, которого мы зовем Домиником, был действительно гонителем. Известно, что жители Лангедока, так называемые альбигойцы, хранили верность своему государю и что с ними вели самую бесчеловечную войну единственно из-за их учения. Что может быть ужаснее, чем истребление железом и огнем властителя и всех его подданых под тем лишь предлогом, что они думают не так, как мы?

85

Содостойный (condigne) – от латинского «condignus»; это слово встречается у писателей XVI века.