Эрон. Анатолий Королев

в компанию местных пляжных спасателей на лодочной станции. Пили густо-красную терпкую «Гамзу» из круглых бутылей, оплетенных полиэтиленовой сеткой. Грелись у костров волосатых хиппи на ночном берегу. Ели черный виноград, от которого синей смолой красились рты. В двух шагах от ноги шептал прибой, шуршал сырой галькой и пятился в черноту. Ноздри девушек щекотал больничный душок йода от водорослей. Быстро пьянея, Лия забывала ревность к чужой красоте и уже сама любовалась этой снежноголовой русалкой с перламутровыми очами. Ей и в голову не могло прийти, что неприступная Лилит может завидовать тому, как Лийка бесцеремонна со своим телом, как открыто, грубо, бесстыдно она подчиняется рукам мужчины и уходит вдвоем купаться нагишом в лунную воду. Каждая такая вылазка кончалась для Лилит скандалом с матерью.

      В начале октября пошли дожди, и Павловы уехали. Обошлось без предложений руки и сердца. Для Лилит наступило лучшее время. Она одна плавала под теплым дождем. В ней уживались расчет и поэзия. Она воображала себя Европой на спине быка, отлитого вот из этой лазурной безумной пятнистой массы. В памяти бродили строчки из Лорки: «Пенные зубы, лазурные губы…» Мое море! Выходя из воды, она бежала под тент, где обтиралась сухой махровой простыней – их меняли три раза в день, шикарно! – и не уставала опять любоваться своим телом, вытирать любимые пальцы, полировать коленные чашечки, выпрастывать легкие волосы ведьмы из-под купальной шапочки. Тело было волнующим инструментом ее будущего, а она – хранительницей инструмента. Лидия Яковлевна шла вдоль пляжа навстречу дочери под зонтом и мрачно видела себя девчонкой с фотоаппаратом, в панамке, внучкой наркома на Балтийском взморье, там, у опечатанных сестрорецких дач в тридцать восьмом… дед оказался прав в том, что буржуазность переживет революцию.

      После туманного Крыма Москва резко сверкала в глаза, как жидкая грязь в сиянии белых трубок неона. Лилит окончательно невзлюбила этот расхристанный город и поднимала жалюзи на своем высотном окне только ночью, когда Москва пропадала из глаз и только лишь азиатские башни Кремля, освещенные прожекторами, торчали из черноты красными сосульками света, да валил белесый пар из черных воронок МОГЭСа. Лилит считала, что это трубы какого-то центрального крематория. Именно такую тревожную ночь написал на своем полотне в 1972 году лидер суровых молодой Владимир Попков: работа окончена, на низкой тахте, закрыв глаза, скрестив ноги, лежит на спине небритый художник, он бос, на нем хемингуэевский свитер, а выше – огромное оголенное окно в ночь с отдернутой шторою. Там с высоты панорама Метрограда: колосс МИДа, совиное желтое око часов Киевского вокзала, глыбы спящих домов, редкие пятна света. И вместо вифлеемской звезды – отражение нагой электролампочки в космосе. Глухая пора поражения.

      Лилит могла часами стоять у холодного стекла напротив несметного мрака. Только ночью она была сама собой… В Москве Павлов попытался снова ухаживать,