Эрон. Анатолий Королев

самая настоящая живая глазастая лошадь. Бело-пегая пузатая кобылка Булка с седой челкой на ворсистом лбу. На этой кобыле развозили удобрения для заморских гадов. Голова у Евы пошла кругом, жизнь Майки она абсолютно не понимала. Существовать так по-мужиковски она б не смогла. И все так же на всю катушку орала в «Панасонике» музыка. Все так же мясисто кровенел на стене, на кресте пластилиновый Христос-суперстар.

      Майка обряжала к Новому 1974 году болотно-зеленого тропического урода в кадке, который должен был заменить новогоднюю елку. Сунула в руки Еве коробку допотопных елочных игрушек. «Помогай, корова, матери-одиночке!» Ева машинально влезла на табуретку, а когда стала доставать из ваты китайские фонарики, дутые еловые шишки, желтенькие пупырчатые лимоны, уютные в руке, пони на ниточках, разноцветные флажки, хлопушки… из глаз ее – кап, кап – закапали слезы. Плюх, плюх… Завитком памяти ее унесло в детство, где счастье было так безмерно, где эти кисленькие лимончики на хвойных ветках сводили с ума брызгами чистой радости. Но слез накапало самую малость. Душа стала суше и злей. На губах трещинкой в штукатурке чернела улыбка усталости: все два года в столице пошли коту под хвост. Она стала в три раза старше. А Новый год ничего хорошего не сулил. Все надо начинать с нуля. Время взмахом холодного циркуля описало презрительный оборот и замкнулось в безмолвный круг. А там, куда глубоко колола ужасная ножка этого циркуля, колотилось ее сердце.

      Мамочка, я тоже еще жив, жив, жив…

      Глава 5

      ОБМАНЫ ЛУНЫ

      1. Надин!

      Провинциалке Наде Навратиловой никто и никогда не говорил, что она не как все. Она знала про себя только то, что да, я не красавица, хотя во мне что-то есть, да, я обладаю шармом, хотя у меня асимметричное лицо и уши на разной высоте… Дальше таких вот комично пренебрежительных оценок своей внешности она никогда не шла. И вдруг – бац! На 21-м году жизни ей было сказано, что она тоже звезда. И сказано сие было не мельком, как записной комплимент, а подробно и угрюмо, и даже было потребовано от нее, не без отчаянья – ну и ну! – соответствовать тому, что Бог дал.

      В тот гадский мартовский воскресный вечер к матери в третий раз сватался железнодорожный инженер Викентий Викентьевич Скирмунт, и в третий раз она ему отказала. И уже навсегда. «Хм… и на что только надеялся этот нездоровый стареющий человек, который, наверное, матери в отцы годится, а никак не в мужья», – бессовестно думала Надя. Он пришел в новом светлом костюме, с бутылкой марочного коньяка, которую почти что сам и выпил – мать только клюнула разок из рюмки – и порядочно захмелел. Мать не пьянела, а мерзла. Кутаясь в шаль, кусала в досаде губы: Скирмунт сделал свидетелями своего унижения ее двух дочерей, старшую Надю и младшую Любу. Наконец бутылка опустела. Мать велела Наде проводить Викентия Викентьевича, которого та звала просто Веве, чтобы не ломать язык чудным именем. Так вот, подхватив Веве под руку, она тащила этого грузного пьяного человека