Эрон. Анатолий Королев

при гостях… Ближе к вокзалу стало светлей от станционных огней, тут требовалось снова скрывать свои чувства. Она попыталась спрятаться за улыбочкой снисходительности, но была поражена иглой в самую тайну души. Я звезда! Она уважала Веве, хотя и не любила пузанчика из-за ревности к матери.

      – Смейся. Смейся. И не думай, что я пьян. Пьяно только мое бренное тело, а голова, наоборот, абсолютно трезва, как стеклышко, как чеховское пенсне. И вообще я самый умный человек в этой дыре. – Он вздохнул и не без ненависти огляделся по сторонам света. В черной бездне ненастных окрестностей, идущих в гору, светилось только одно пятно – вокзал. А выше на фоне светлых ночных небес темнели легкие куцые тучки. Ночь покоилась зеркалом на земле, а по краям горизонта стояли караулом под низкими звездами сырые леса. Черный кот наплакал эти звезды с блеском агата. Тихое половодье весны напоило пространство отраженным светом воды, но душа Скирмунта кипела и брызгала смолой:

      – Если б ты знала, как я ненавижу жизнь. Меня тошнит каждое утро, когда я влезаю в проклятую форму. Если б не Лиза Ивановна, я бы давно покончил с собой… Но я хочу умереть у нее на руках, чтоб она закрыла мои глаза… Но будет! Так вот, Надин, учти – ты звезда. Ты так щедро одарена Богом, что судьба, которая у него на посылках, тебе не простит презрения к себе. Твоя высшая цель – просто двигаться. Все быстрей и быстрей. Тут главное – достичь такой скорости, чтобы обогнать бегущего ангела. И тогда с земным будет покончено.

      Она пьянела от этих лихорадочных слов, в которых было столько лестной трезвости мужского ума.

      – Я виноват перед тобою, – Веве запнулся и чуть опять не упал, – нужно было сказать это раньше. Виноват. Но будет!.. Уезжай!

      – Куда?

      – Сначала в Москву. Я не знаю, правда, твои нижние цели. Кто ты по низшему счету. В чем твой дар и твоя нацеленность. Ты сама должна разгадать свой смысл. И ты разгадаешь. У тебя получится все, что ты задумаешь. Важно точно задумать. Верь мне, собака. Верь! Я в жизни не встречал такой неповторимой женщины.

      – А мать? – обиделась Надя.

      – Мать вовсе другое, – сказал Веве. – Ее я люблю, а тебя нет.

      – Спасибо, – надулась она.

      – Не ломай дурочку. Ты прекрасно понимаешь разницу отношений. Но почему ты отмалчиваешься, Надин?

      – По-моему, тут вполне можно жить.

      – Дура! Просто тебе всегда интересно с собой. Но жить здесь нельзя!

      – Чего ты орешь, Веве. Я ведь уйду.

      Его лицо исказила тоска, и он упал на колени в грязь, смешной до слез грузный больной человек с мокрыми глазами печальной собаки:

      – Поклянись, Надин, поклянись, что ты уедешь отсюда.

      – Встаньте, Викентий Викентьевич!

      – Не встану. Клянись!

      К ним от станции приближалась стайка людей. Ближе. Ближе.

      – Сюда идут чьи-то рожи, – разозлилась Надин. – Я уеду. Уеду. Но мне противно клясться.

      – Не встану! – русский человек уже упивался своим унижением.

      Она узнала идущих: толстуху Клавдию Городилову, буфетчицу седьмой столовой