Эрон. Анатолий Королев

зиккурат с вечным огнем на макушке. Он был в прекрасном расположении духа, его студенческий проект зернохранилища был отмечен в числе лучших, Люська-натурщица жила с ним, баловала ворованной у буфетчицы-матери севрюгой, старая «Победа» была вполне на ходу… но вот странность… все же мыслями и духом полного счастья владел мрачнейший Колумбарий. Из каких глубин безоблачной души тучей мрака вырастал проект жуткого капища со скульптурами всех погибших за царство свободы революционеров? Эту условную тысячу фигур Адам рисовал без голов – каждый из тысячи нес голову в руках.

      В то лето он опять жил один, без Щеголькова, и наслаждался своим уединением, свободой и угрюмостью воображения. Единственным камнем в одиночество тропического июля стал тогда приезд отца, который неприятно поразил сына. Андрон Петрович приехал внезапно. Вдруг в середине дня противненько тенькнул звонок в прихожей, и на пороге чертиком из табакерки появился отец. Он стоял, прижав палец к губам: тсс-с-с! Что? Почему? Адам был рад, но удивлен. Отец был педант, а свалился как снег на голову. Что было не в его правилах. Оказалось, он был в командировке в Калуге и завернул тайком в Москву.

      – Адам, я здесь инкогнито. Ни слова матери.

      Впервые в жизни отец держался с ним на равных и чисто по-мужски рассчитывал на его поддержку.

      Он приехал «встряхнуться». Такой поворот отношений ошеломил сына. Адам как раз клеил из черной бумаги объемную модель своего капища безголовых страстотерпцев и получил язвительный разнос от отца. «Кому ты этакое сможешь продать?» – горячился тот. А вечером потащил в ресторан. В Москве прошла его студенческая молодость, и Андрон Петрович настоял на том, чтобы они пошли именно в «Берлин». До войны это была модная ресторация, а сейчас они оказались в жалком третьеразрядном кабаке, где их хамски обслуживал поддатый официант, где серели грязные скатерти и пластмассовые цветы в вазочках с мутной водой. Но отец словно ничего не замечал, все напоминало ему молодость: пыльные пальмы у колонн в зеленых кадках, бронзовые одалиски с лампочками в руках, фестоны на этих лампочках. Кровь прихлынула к лицу, щеки горели, а когда зарокотали стереоколонки ресторанного ВИА с круглой площадки, где когда-то играл джаз-банд Жорки Каца по кличке Фриц, он вскочил, пошел на свет глаз какой-то одинокой дамочки, потом, оттанцевав, усадил ее за столик. Сын враждебно молчал, а Андрону Петровичу хотелось праздника.

      – Это мой сын, будущий архитектор, – слетело чертовым шлепком с языка, – Ле Корбюзье! Вальтер Гропиус! Нимейер… – он хотел подольститься к дамочке. И вот те раз – перестарался.

      – Так вы старик? – прыснула дама хриповатым смешком и тряся бюстом. В пальцах, как в клюве, была зажата сигаретка: она ждала, когда мужчины предложат огонь. Адам, не скрывая антипатии, пил вино, жевал каменную колбасу. У дамочки были грязные ногти, мешки под глазами и вообще несвежий вид, а отец держался по-светски, элегантничал, вкручивал «да-с», токовал:

      – В мои годы сюда можно было