Шпиль. Уильям Голдинг

скорость полета ангелов, запечатленная в неподвижности, волосы разметаны, реют, подхваченные веянием духа, рот раскрыт, но не дождевая вода изольется из него, а осанна и аллилуйя.

      Джослин вдруг поднял голову и улыбнулся с сожалением.

      – А ты не мог бы воплотить мое смирение, изваять ангела?

      Мычание, покачивание головы, собачьи, преданные глаза.

      – Значит, вот каким я, обращенный в камень, вознесусь на высоту двухсот футов, с четырех сторон башни, и пребуду там с раскрытым ртом, вещающим денно и нощно, вплоть до Судного дня? Поверни-ка лицо ко мне.

      Немой повернул камень и послушно держал его перед Джослином. Они долго стояли молча, не шевелясь, и Джослин разглядывал острые, торчащие скулы, раскрытый рот, раздутые ноздри, которые, словно два крыла, рвались унести в вышину длинный нос и широко отверстые, слепые глаза.

      «Воистину так. В миг видения телесные очи слепы».

      – Откуда ты знаешь все это?

      Но немой ответил ему безмолвным, как камень, взглядом. Джослин коротко рассмеялся, похлопал его по смуглой щеке, ущипнул.

      – Наверно, твои руки знают, сын мой. В них заключена мудрость. Потому Всевышний и сковал твой язык.

      Мычание в горле.

      – Ну, ступай. А завтра можешь снова ваять с меня.

      Джослин пошел было прочь, но вдруг остановился.

      – Отец Адам!

      Он поспешил через капеллу Пресвятой Девы к священнику, стоявшему в тени, под самыми окнами.

      – Все это время вы ждали?

      Тщедушный священник терпеливо стоял, держа в руках письмо, как поднос. Его блеклый голос задрожал в воздухе:

      – Я не смел ослушаться, милорд.

      – Простите, отец, я виноват перед вами.

      Но не успел он произнести это, как другая забота уже вытеснила раскаяние из его головы. Он повернулся и пошел к северной галерее, слыша за спиной стук подбитых гвоздями сандалий.

      – Отец Адам. Вы ничего… вы ничего не видели у меня за спиной, когда я стоял, преклонив колена?

      Мышиный голос пискнул:

      – Нет, милорд.

      – А если и видели, я повелеваю вам хранить молчание.

      В галерее он остановился. Над головой простирались солнечные ветви и стволы, но священники стояли в тени, у стенки, отделявшей хор от широкой кольцевой галереи. Джослин слышал, как у опор дробили камень, видел пыль, которая плясала даже здесь, за дощатой перегородкой, разве только помедленней. Пляска пылинок увлекла его взгляд вверх, к высокому своду, и он отступил на шаг, чтобы лучше видеть. И тут он почувствовал, что его кованый каблук наступил на мягкие пальцы.

      – Отец Адам!

      Но священник молчал и не шевелился. Он по-прежнему держал письмо, и лицо его даже не дрогнуло. «Может быть, это потому, – подумал Джослин, – что у него вовсе и нет лица. Он как деревянная кукла, и вместо лица у него гладкая чурка». Джослин со смехом сказал, глядя на его лысину окруженную каемкой жидких волос:

      – Простите, отец Адам. О вас так легко забываешь. – И добавил, смеясь от радости и любви: – Я буду звать вас отец Безликий.

      Священник