Шпиль. Уильям Голдинг

такие же серые и древние, как сам собор. В одном месте нелепо торчал надоконный желоб, хотя окна не было. С камнем соседствовали старые брусья, некогда обитые дранкой и оштукатуренные. А кое-где виднелись плоские тисненые кирпичи, гораздо древнее домика, да и собора, попавшие сюда из давно заброшенной гавани, на берег которой вот уже тысячу лет не ступала нога римлянина. Один скат кровли был из настоящего свинца, другой – из аспидных плиток, точно таких же, какими крыта кухня у викариальных певчих. Потом шла полоса тростника, но он стал таким трухлявым, что съежился и пророс травой. Одно окно было нарочно подогнано под квадрат великолепного цветного стекла; другое было узкое, забранное роговыми пластинками вместо стекол. За какие-нибудь полтора столетия это нелепое строение приобрело почтенный и дряхлый облик. Домик весь съежился, как тростник на крыше, его чужеродные части словно бы притерлись друг к друг, обрели вечный покой.

      Джослин посмотрел на домик, покосился на кучи камней и бревен, обступивших его со всех сторон, – одна дерзость теснила другую.

      – Вижу.

      Едва он сказал это, в домике раздалось нежное пение. Гуди вышла из двери, увидела его, оборвала свою песенку, улыбнулась, посмотрела на него искоса и опростала деревянное ведро у стены собора. Она ушла в дом, и оттуда снова послышалось ее пение.

      – Так вот, Пэнголл. Сейчас я отвечу тебе. Мы с тобой старые друзья, несмотря на разницу в положении, поэтому давай смотреть на вещи разумно. Они будут строить – тут и говорить не о чем. Скажи мне лучше, что тревожит тебя на самом деле.

      Пэнголл поспешно отвернулся и поглядел на мастеровых, которые, насвистывая, резали стекло. Джослин наклонился к нему.

      – Ты тревожишься за жену? Они работают слишком близко от нее?

      – Нет, не в том дело.

      Джослин подумал и понимающе кивнул. Потом продолжал мягко:

      – Они смотрят на нее, как мужчины иной раз смотрят на улице вслед женщинам? Отпускают шуточки? Говорят непристойности?

      – Нет.

      – Так что же?

      В лице Пэнголла не было злобы. Только растерянность и мольба.

      – Уж если хотите знать, я скажу. Зачем они привязались ко мне? Один я здесь, что ли? Зачем они потешаются надо мной?

      – Надо терпеть.

      – Каждую минуту… Что бы я ни делал. Хохочут, орут. А стоит мне оглянуться…

      – Сын мой, ты слишком обидчив. Надо смириться.

      Пэнголл поднял к нему лицо.

      – Но до каких же пор?

      – Это тяжкое испытание для всех нас. Я знаю. Оно продлится два года.

      Пэнголл со стоном закрыл глаза.

      – Два года!

      Джослин положил руку ему на плечо.

      – Подумай сам, сын мой. Камни и бревна постепенно поднимутся вверх. У тебя под носом не вечно будут бить стекло. Возведут шпиль, и наш храм станет еще прекрасней.

      – Я не увижу этого, преподобный отец.

      – Но почему, скажи мне ради…

      Он замолчал, подавляя в себе внезапную досаду, но,