Шпиль. Уильям Голдинг

и убежденно, что Джослин умолк, потупившись и приоткрыв рот. Пэнголл поставил метлу на пол и оперся на нее. Он обвел взглядом каменные плиты, потом посмотрел настоятелю в лицо.

      – Когда-нибудь они убьют и меня.

      Теперь они оба молчали, а шум работы не затихал, и ему вторило звонкое эхо. Пылинки плясали между ними в солнечном свете. И Джослин вдруг вспомнил о своей радости. Он положил обе руки на кожаные плечи Пэнголла и крепко сжал их.

      – Не убьют. Никто тебя не убьет.

      – Ну, так выживут отсюда.

      – Никто не причинит тебе вреда. Истинно говорю тебе.

      Пэнголл яростно сжал метлу. Он выпрямился. Губы его кривились.

      – Преподобный отец, зачем вы это сделали? Джослин смиренно снял руки с его плеч и сложил их на груди.

      – Ты знаешь это не хуже меня, сын мой. Дабы приумножить славу храма сего.

      Пэнголл ощерился:

      – И для этого надо его разрушить?

      – Остановись, пока ты не сказал лишнего. Но Пэнголл не отступался, и в словах его прозвучал вызов:

      – Вы когда-нибудь оставались здесь на ночь, преподобный отец?

      Он ответил ласково, как ребенку:

      – Много раз. И это ты тоже знаешь не хуже меня, сын мой.

      – Когда падает снег и ложится тяжестью на свинцовую крышу, когда листья забивают водостоки…

      – Пэнголл!

      – Мой прапрадед был среди тех, кто строил этот собор. В жаркие дни он ходил вон там, над сводом, так же, как теперь хожу я. А зачем?

      – Успокойся, Пэнголл, успокойся.

      – Зачем? Зачем?

      – Ну, я слушаю.

      – Как-то он увидел, что одно дубовое стропило занялось. По счастью, он прихватил с собой тесло. За водою ему было не поспеть: загорелась бы крыша, и свинец потек бы рекой. Он стал рубить стропило. Вырубил такую дыру, что влез бы ребенок, а угли унес голыми руками, и ладони у него поджарились, как свинина на вертеле. Вы это знали?

      – Нет.

      – А я знаю. Мы знаем. Все это… – Он ткнул метлой в груду хлама и пыли. – Взломанный пол, яма… позвольте, я сведу вас на крышу.

      – У меня есть другие дела, и у тебя тоже.

      – Мне надо с вами поговорить…

      – Но разве ты не говоришь со мной?

      Пэнголл отступил на шаг. Он взглянул на опоры и высокие, сверкающие окна, словно они могли ему что-то подсказать.

      – Преподобный отец. На крыше… у самой двери над лестницей в юго-западной башенке лежит наготове тесло, наточенное и смазанное, чтоб не ржавело.

      – Это хорошо. Ты предусмотрителен.

      Пэнголл взмахнул свободной рукой.

      – Пустяки. Для этого мы и существуем. Мы подметали, вытирали пыль, штукатурили стены, тесали камень, иногда резали стекло, и мы молчали…

      – Все вы верно служили храму. Я тоже делаю все, что в моих силах.

      – Мой отец и дед… И тем более я, потому что я последний.

      – Она праведная женщина и верная жена, сын мой. Надейся и уповай на Господа.

      – Они играют моей жизнью себе на забаву. Но им и этого мало. Это еще не все… Пойдемте, я вам покажу мой дом.

      – Я его видел.

      – Нет,