Иван Никулин – русский матрос. Леонид Соловьев

– да и сообразил: как же так парусник прямо встречь ветра идет? Глянул еще – ноги подкосились. Буруна нет! Корабль-то идет, а буруна нет! И близко прошел, совсем рядом, метрах, может быть, в пятидесяти. Без огней, палуба пустая, на мостике стоит какой-то человек не человек в белом балахоне… А когда опомнился дед – парусника не видно, ровно растаял. А за бортом жалобно плачет кто-то. Голос тонкий…

      Морякам так и не пришлось услышать конец этой таинственной истории – поезд загудел, приближаясь к станции. Это была последняя станция – здесь пассажирское движение заканчивалось. Дальше ходили только военные эшелоны. Морякам предстояло пробираться к фронту оказиями.

      Станция, погруженная в беспросветную тьму, была забита военными, возвращавшимися из госпиталей, командировок. Оки атаковали каждый состав, идущий к фронту. Гудки паровозов, лязг буферов, топот ног, крики, ругань. Никулин посмотрел, послушал, покачал головой:

      – Нет, друзья, так дело не пойдет. Если будем действовать вразброд, просидим на этой станции дня три. Надо командой действовать. А ну, стройся!..

      Построились, рассчитались по порядку номеров.

      – Вот что, – внушительно сказал Никулин. – Мы – команда. Понятно? Едем из одного госпиталя. Я – старший. А теперь пошли к военному коменданту требовать немедленной отправки.

      Хитрость удалась. Увидев двадцать пять молодцов в морской форме, комендант спорить не стал.

      – Этих отправить немедленно! – сказал он помощнику.

      К отправке на юг готовился грузовой эшелон, в котором было два полупустых вагона. Моряки заняли один из них.

      Помощник коменданта сказал:

      – В этот эшелон мы вообще никого не сажаем. Военный груз. А поскольку вы команда, сделали исключение. Заодно будете охранять эшелон в пути. Вот только вы без оружия.

      – Не беда! – весело ответил Никулин. – Мы и голыми руками в случае чего.

      Мог ли он думать, что слова его окажутся пророческими!..

      На фронт! На фронт!

      Славно пахнет по ночам кубанская степь! Никулин и Захар Фомичев сидели, свесив ноги, в открытых дверях теплушки, вдыхая этот грустный, тонкий запах полыни и увядающих трав. Остальные моряки давно уже улеглись спать.

      – И вот получаю в госпитале письмо, – глухим грудным голосом рассказывал Фомичев. – Конверт как конверт, самый обыкновенный, а у меня сердце падает. Боюсь открыть. Чую – плохое письмо.

      – Это бывает, – согласился Никулин. – Вроде как слезой оно пахнет.

      – Не слезой, а кровью, – строго поправил Фомичев. – Если бы только слезой, то я бы стерпел. А то – кровью…

      Он замолчал, прислушиваясь к шуму колес. Над степью в темно-прозрачной высоте сияли осенние звезды, порой они застилались дымом от паровоза.

      – Кровью! – твердо, с напором повторил Фомичев. – Жена писала в этом письме, что Колю да Ксюшу, ребятишек моих, убили фашисты, а самоё искалечили. Навек нечеловеком сделали. Вот что в нем было, в этом письме…

      Помолчали еще. Мелькнул