Телевизор. Исповедь одного шпиона. Борис Викторович Мячин

и спросил, сколько мне лет; я отвечал: в Гордеев день исполнилось тринадцать. Гость кивнул головой и попросил меня прочитать оду, которую я читал для сенатора. Я протер глаза кулаком, встал в позицию, как меня учил Аристарх Иваныч, и начал декламировать. Вот эта ода с некоторыми сокращениями.

      Сверкают северные тучи,

      Опять жесток Борей взвился,

      И шторм на море начался,

      Подобно приступу падучей.

      По гаваням своим беспечным

      Иные скрылись корабли,

      Но вот один, плывет вдали

      Громам и молниям навстречу.

      Хвала отчаянным матросам,

      Хвала такому кораблю!

      С великой гордостью пою

      О подвигах великороссов.

      Они червленые щиты

      К вратам Царьграда прибивали,

      Казань татарску осаждали

      И брали свейские форты.

      Вперед, отечества сыны,

      Наследники старинной славы,

      За честь, под знаменем державы,

      Во имя праведной войны!

      – Очень неплохо, – произнес модный гость. – Ода тоже хороса.

      – Иван Афанасьевич хочет забрать тебя в Петербург, – сказал вдруг сурово, даже с какою-то злостию Аристарх Иваныч, – для обучения актерскому делу. – Поедешь?

      «Нет! Нет! – хотел было закричать я. – Я не хочу! Я не поеду!» – но не закричал.

      Любезный читатель, представляю тебе манихейскую аллегорию бытия: тело отправляется на север, а душа тянется на юг. В тот же день нехитрые пожитки мои были собраны и, наскоро простившись со Степаном, Лаврентьевной и могилою моей матушки, я ехал уже в позлаченной карете сквозь метель и вьюгу в нордическом направлении. Была заключена странная экономическая сделка: Аристарх Иваныч как бы продавал меня Ивану Перфильевичу за триста рублей ассигнациями, в том году впервые введенными в оборот; была составлена купчая; однако эти деньги были переданы на мое воспитание и образование моему новому опекуну, Ивану Афанасьевичу. Столь стремительные и неожиданные развязки, возможно, скомканы и не вполне литературны, но жизнь порою преподносит нам повороты покруче Шекспировых.

      Мы проезжали мимо Рахметовки; я кинул прощальный взгляд на родную деревню; наше имение, с древнею крепостью, мельницей и церковью на холме, заметал липкий весенний снег. Я всё выглядывал в окно и смотрел назад; мне казалось почему-то, что меня должен преследовать турецкий шпион, которого я видел здесь, у засечной линии, что он едет за мною в Петербург на своей белой кабардинской кобыле. Но вскоре звук колокольчика убаюкал меня, и мне стало грезиться: я уже не я, а какой-то английский капитан; я схожу с корабля на дивный зеленый остров, и стаи птиц, завидев меня, с гоготом поднимаются к небу, оставляя свои гнезда; морской лев нежится на берегу; молочные облака окутывают высокую гору; вдруг гора разражается пламенем и пеплом; и прииде глас из облака, глаголя: how many goodly creatures are there here![51] Нет, конечно же, это сон; я говорю во сне; я странно сплю – с открытыми глазами; хожу, говорю и вижу сны…

      Интерполяция первая. Письма турецкому

51

Как много здесь прекрасных созданий! (реплика Миранды из «Бури»)