Она доведена до отчаяния. Уолли Лэмб

мы вместе смотрели шоу Эда Салливана с «Битлз». Мама, сидя рядом со мной на диване, постукивала ногой в такт музыке. Я беззвучно взывала к Полу Маккартни обратить на меня внимание. Бабушка, сидя отдельно, качала головой и хмурилась.

      – В чем проблема? – не выдержала я, когда камера повернулась к бесновавшейся студийной аудитории. В тот момент моя ненависть к бабушке была такой же чистой, как любовь к Полу.

      – Проблема, – ответила бабушка, – в том, что я не слышу разницы между пением и совиным уханьем девиц из зала. Если это сейчас считается крутым, то я умываю руки.

      – Ну и пожалуйста, умывай свои руки, – огрызнулась я. – Чувствуй себя как дома!

      Мама перебила, желая выяснить, кто из «битлов» кто.

      – Который тихий – это Джордж. Красавчик – это Пол Маккартни…

      – Красавчик? – фыркнула бабка. – По-твоему, этот невзрачный битник красивый?

      На секунду весь экран заслонило лицо Ринго Старра.

      – А это Ринго, – сообщила я. – Кстати, бабушка, это именно он.

      – Что – именно он?

      – Отец незаконного ребенка Дианы Леннон.

      На лице бабки на секунду отразилась тревога, но она тут же овладела собой.

      – Шиш тебе, – сказала она, встала со стула и объявила, что разочарована мной, моей матерью и Эдом Салливаном, и все это ей так отвратительно, что она идет спать.

      – По мне, так и прекрасно, – заметила я. – Свали, сделай милость.

      Когда дверь бабкиной комнаты громко захлопнулась, я посмотрела матери прямо в глаза:

      – Я ее ненавижу! Она совершенно чокнутая…

      Мамино лицо исказилось, и я отвела взгляд, рассматривая ковер и свои ноги рядом с ее ногами. И пробормотала:

      – Не в обиду будь сказано.

      Каждое утро после завтрака мать сидела за кухонным столом, куря сигареты одну за другой и отмечая галочками объявления о найме в Истерли и Провиденсе. Она сказала, что ее страшит мысль выйти на работу, но она твердо настроена не поддаваться трудностям.

      – В этом и заключен смысл жизни, Долорес, – сказала она. – Выйти на крыло самолета и спрыгнуть.

      Мамины поиски работы раздражали бабушку, уже подыскавшую ей место экономки у приходского священника в Сент-Энтони.

      – Послушай, – сказала ей мать. – Чему меня там научили, так это что всевозможными ограничениями мы сами роем себе яму.

      – Это как же понимать?

      Мы ждали, пока мать прикурит новую «салемку».

      – А понимать надо так, что я не обязана мыть унитазы и складывать мужские майки ради куска хлеба, если у меня к этому не лежит душа. Я этим тринадцать лет занималась, и видишь, чем все закончилось?

      Бабушка бросила на меня встревоженный взгляд и понизила голос:

      – Не забывай, что рядом стоит ученица церковно-приходской школы, и я не считаю, что нижнее белье священников подобает обсуждать в присутствии юных леди.

      Мать вздохнула. Сизый дым струился из ее ноздрей.

      – Два шестьдесят два, Пирс-стрит, – пробормотала она. – Дом репрессий.

      Бабушка