Тайна высокого дома. Николай Гейнце

эти воспоминания, гурьбой пришедшие ему на ум, открыли теперь ему глаза, и он увидел роковую правду.

      Пользуясь неограниченным доверием отца, его дочь получала письма и, наверно, отвечала на них. Но каким способом она переписывалась – здесь, в тайге? Ужели в заговоре против него кто-нибудь из слуг? Это ужасно!

      У него мелькнула мысль подкараулить дочь при помощи Гладких, но он отбросил эту мысль. Он решил было пойти сейчас к дочери и потребовать от нее ответа и объяснения в ночных прогулках.

      – Нет, – глухо пробормотал он. – Она все равно скроет от меня правду, а я хочу знать все.

      Всю ночь до утра провел он, не думая даже о сне. Его била нервная лихорадка, и первые лучи солнца застали его в страшной внутренней борьбе.

      – Что случилось? Ты нездоров? – спросил его вошедший к нему, по обыкновению, перед уходом на прииски, Иннокентий Антипович.

      – Нет, я здоров, но я понимаю твой испуг, потому что я сам испугался самого себя, когда посмотрелся в зеркало. Иннокентий, я сегодня ночью сделал страшное открытие…

      – Ради Бога, объясни, что такое?.. Я не понимаю тебя… – тревожно перебил его Гладких, смотря на него широко открытыми от удивления глазами:

      – Моя дочь по ночам уходит из дому…

      – Ты бредишь… Ты видел это во сне.

      – Я не спал… Я не спал, я стоял у этого окна и своими глазами видел, как она в полночь возвращалась домой.

      – И ты не спросил ее, где она была?

      – Нет, я не хочу до поры до времени, чтобы она знала, что ее шашни открыты… Да она и вывернулась бы и снова одурачила бы меня.

      – Ты, значит, ее подозреваешь… – начал было Иннокентий Антипович.

      – Подозревать… – принужденно усмехнулся Толстых. – Я уверен.

      – Ты меня пугаешь…

      – А ты разве ничего не знаешь?

      – Ничего! Но если ты ошибаешься… Берегись и не спеши обвинять…

      – О, если бы я ошибался… – каким-то стоном вырвалось из груди Петра Иннокентьевича.

      – Но что же ты думаешь?

      – Я думаю… – с трудом, задыхаясь, отвечал он, – что Мария опозорила мое честное имя.

      – Это ложь! – вскрикнул Гладких. – Это ложь! Такая мысль недостойная тебя, Петр! Ты клевещешь на свою дочь… Обвинять ее, чистую, добрую, непорочную, которую все бедняки в окрестности считают их ангелом-хранителем. Это ужасно, это чудовищно!

      – Если ты за нее заступаешься, то объясни мне, пожалуйста, зачем она по ночам выходит из дома, да еще крадется, возвращаясь назад, как преступница?

      – Но, быть может, она ходила навещать кого-нибудь из больных в поселке?

      – Это ночью-то? – нервно расхохотался Толстых. – Нет, друг, ты напрасно ищешь средств ее оправдать. Она не стоит этого, она осрамила мою седую голову… Погибла ли она безвозвратно – я этого не знаю, но я хочу это знать…

      С этими словами Петр Иннокентьевич подошел к окну и печально посмотрел на свои владения.

      – Все это принадлежит мне, – печально произнес он, – многие завидуют моему богатству. Они думают,