По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову. Николай Гарин-Михайловский

все пропало, – кричит H. E., – промокло, заржавело, все рассыпалось.

      – Глупости, – кричит доктор, – разве могут патроны промокнуть?

      Мы идем все смотреть. Промокнуть не промокло, но вид некрасивый: плесень, ржавчина.

      – Надо скорее чистить, – говорит доктор.

      Он чистит, разбирает. Кругом казаки. В ружьях они понимают и любят их. Хвалят магазинку с разрывными пулями на медведей и тигров. Хвалят охотничьи ружья, но в восторг приходят от карабинки-револьвера Маузера.

      – Эх, и ружья же нынче делать стали.

      Прицеливают, рассматривают.

      – Не продаете?

      – Нет.

      – А то продайте: пользу дадим.

      Китайская фелюга прошла. Широкая черная лодка, сажени в четыре, с парусиновым навесом посреди… Четыре китайца на веслах, два на руле, один выглядывает из-под навеса. Посреди мачта, и к ней прикреплен римский парус.

      – Что они везут?

      – Водку свою казакам, а то опиум.

      Подальше у берега стоит более нарядная раскрашенная фелюга, тоже китайская. Посреди устроена деревянная будочка, раскрашенная, узорно сделанная.

      По берегу гуляет китаец, молодой, одетый более нарядно. В костюме смесь белых и черных цветов. Туфли подбиты толстым войлоком в два ряда. Он ходит, кокетливо поматывая головой, выдвигая манерно ноги.

      – Кто это?

      – Так, писарь какой-нибудь… – говорит наш капитан. – А называет себя полковником… Казаки спрашивают: «А сабля твоя где?» Мотает головой. Так думает, что если скажет полковник, – важнее будет. На пароход ихнего брата много придет. «Я полковник, мне надо отдельную каюту…» В общую с людьми его, конечно, не посадишь…

      – Почему?

      Наш старый капитан смотрит некоторое время недоумевающе на меня.

      – Так, все-таки же он нечистый… Кому приятно с ним?

      – Злые китайцы?

      – Когда много их и сила на их стороне, – люты… А так, конечно, ниже травы, тише воды… умеют терпеть, где надо.

      В час дня пароходик наш «Бурлак» ушел назад в Сретенск, а мы переселились в слободу.

      Наш домик в слободе из хорошего соснового леса, сажен шесть в длину, с балкончиком на улицу. Обширная комната вся в цветах (герань, розмарин), прохладная, вся увешанная лубочными картинками.

      После жары улицы здесь свежо и прохладно, но на душе пусто и тоскливо, и с горя мы все ложимся спать. А проснувшись, пьем чай. После чая доктор с Бекиром принялись за разборку своих вещей, а мы, остальные, сидим на балконе и наблюдаем местную жизнь.

      Дело к вечеру, на улице скот, телята, собаки, дети, взрослые, едут верхом, едут телеги.

      В перспективе улицы, в позолоте догорающего дня, получается яркая бытовая картинка. А на противоположной стороне улицы огороды – в них подсолнухи, разноцветный махровый мак, громадный хмель, напоминающий виноградные лозы.

      Проходят казаки, казачки. Народ сильный, крепко сложенный, но оставляющий очень многого желать в отношении красоты. Главный недостаток скуластого, продолговатого лица – маленькие, куда-то слишком вверх загнанные глаза. От этого лоб кажется