Вся королевская рать. Роберт Пенн Уоррен

он перевел взгляд на меня, сказал: «Айда, Джек» – и скрылся в прихожей.

      Прежде чем я успел включить первую скорость, судья обратил ко мне лицо, устремил на меня взгляд, и губа под этим выдающимся носом вздернулась в улыбке, преисполненной, я бы сказал, монументальной иронии.

      – Ваш наниматель зовет вас, мистер Берден.

      – Я еще не нуждаюсь в слуховой трубке, – ответил я и, двинувшись к двери, подумал: Ну ты даешь, Джек, нечего сказать, отбрил – как сопляк отвечаешь.

      Когда я подошел к двери, он сказал:

      – На этой неделе я обедаю с твоей матерью. Передать ей, что тебе по-прежнему нравится твоя работа?

      Отвяжись от меня, подумал я, но он не желал, и верхняя губа снова вздернулась.

      Тогда я сказал:

      – Как вам будет угодно, судья. Но на вашем месте я бы не стал трезвонить об этом посещении. Не дай Бог, вы передумаете, и кому-нибудь взбредет в голову, что вы унизились до грязной политической сделки с Хозяином. Под покровом ночной темноты.

      И я прошел через дверь, через прихожую, через дверь прихожей, оставив ее открытой, и хлопнул дверью веранды.

      Черт бы его побрал, чего он ко мне привязался?

      Но он не струсил.

      Залив остался позади, и с ним – соленый, томительный и свежий запах отмелей. Мы возвращались на север. Стало еще темнее. Туман сгустился на полях, а в низинах перетекал через шоссе, застилая фары. Изредка навстречу нам из темноты вспыхивала пара глаз. Я знал, что это глаза коровы, несчастной, доброй, стоической твари, которая встала со своею жвачкой на обочине, потому что законов для скота еще не придумали. Но глаза ее горели в темноте, словно череп был полон расплавленного, яркого, как кровь, металла, и, если свет фар падал правильно, мы могли заглянуть в этот череп, в это кровавое жаркое сияние, даже не успев увидеть очертаний тела, построенного так, чтобы удобнее было швырять в него комьями. Я знал, чьи это глаза, и знал, что внутри этой корявой, невзрачной головы нет ничего, кроме горсти холодной, загустевшей серой каши, в которой что-то тяжело ворочается, когда мы проезжаем мимо. Мы и были тем, что ворочалось в мозгу коровы. Так бы сказала корова, будь она твердокаменным идеалистом вроде маленького Джека Бердена.

      Хозяин сказал:

      – Ну, Джеки, тебе подвалила работенка.

      А я сказал:

      – Келахан?

      А он сказал:

      – Нет, Ирвин.

      А я сказал:

      – Едва ли ты что-нибудь найдешь на Ирвина.

      А он сказал:

      – Ты найдешь.

      Мы продолжали буравить тьму еще восемнадцать минут – еще двадцать миль. Плазменные пальцы тумана протягивались к нам из болот, выползали из черноты кипарисов, чтобы схватить нас, но безуспешно. Из болота выскочил опоссум, хотел перебежать дорогу, и перебежал бы, но Рафинад оказался проворнее. Рафинад слегка шевельнул руль, довернул на волос. Не было ни удара, ни толчка – просто тукнуло под левым крылом, и Рафинад сказал: «З-з-зар-раза». Он мог продеть этот «кадиллак» в иголку.

      Спустя восемнадцать минут и двадцать