Член общества, или Голодное время. Сергей Носов

потемнело. Уездили клячу, послышалось мне (или вслух произнес – кто теперь знает?).

      Надорвалаааась.

      Я потерял сознание.

      5

      Моя фамилия Жильцов. Олег Жильцов.

      Жильцов Олег Николаевич.

      Странная фамилия Жильцов; Нежильцов мне кажется более внятной.

      Естественно, в школе я был Жильцом. И во дворе был я Жильцом. Что лучше, конечно, как думаю я сейчас, чем быть Кирпичом, например, каковым был мой враг Кирпиченко. Но кирпич, я думал тогда, – это твердость, увесистость, прямота, а что такое жилец? Я недолюбливал свою фамилию. Я недолюбливал свою фамилию за то, что она начиналась почему-то с малосимпатичной буквы Ж, за то, что в ней явно слышалась ЖИЛА, за мягкий знак, за желе, за глупое цоканье. Учителя, мне казалось, произнося Жильцов, сглатывали слюну.

      Иногда я протестовал. Ко мне обращались: «Жилец». – «Я не жилец», – отвечал я сурово.

      В шестом классе в гостях у Оли Кашицкой я впервые увидел словарь Даля. Полюбопытствовал. Не найдя слов неприличных, ни того, ни другого, ни третьего, открыл на жильце. Так вот кто такой жилец.

      «Кто жив, кто живет или кому еще суждено жить».

      Хорошо это или плохо? Пожалуй, с этим можно смириться.

      Хуже: «Постоялец, нанимающий помещение». Еще хуже: «Паренек для прислуги».

      Неясно, как относиться к – «уездному дворянину, жившему при государе временно». Вроде бы дворянин – вполне сносно, но почему «при» и каком еще государе?

      6

      Сотрясенный мой мозг алкал безмятежности.

      Сотрясенный мой мозг алкал, говорю, безмятежности, а тут такие события.

      Вот и я теперь: кого не спроси (всех, кто помнит еще) – до мельчайших подробностей помнят Дни Великого Катаклизма.

      Мне же нечего вспомнить.

      В больнице им. 25-го октября встретил я день 19-го августа, и тем он запомнился мне, что сильно тошнило. 20-го тоже сильно тошнило, и 21-го тоже тошнило, но меньше, не так уже сильно. Потому что кололи магнезию. Мировые силы сходились в единоборстве, решались судьбы народов, а мне, равнодушному к их судьбе, кололи магнезию в задницу – такое ужасное несоответствие!

      Прежде, чем уколоть, сестра сообщала обязательно новость: дан такой-то приказ, ультиматум такой-то отвергнут, Борис Николаевич Ельцин почему-то с броневика обратился к народу. Тошнило. С победой демократии перестало тошнить, и я снова почувствовал желание что-нибудь съесть, но странное дело, – когда я потом, по прошествии дней, месяцев, лет, видел на телеэкране лица героев, особенно то, одутловатое, с выражением отеческой заботы, сразу припоминался нервный, неровный сестрицын голос, и начинало поташнивать.

      В те дни я и не думал вникать в происходящее, я вообще старался не думать, или просто не думал, в не всякой зависимости от того, думал ли я думать или не думать.

      Просто не думалось – вот и вся моя мысль.

      Отголоски исторических потрясений, затухая в сотрясенном мозгу, ничего не доказывали, кроме – что тошнит не без причины. «Белый Дом… – переговаривались