Обломов. Иван Александрович Гончаров

[79], приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные… такая, право!

      – Да, светская дама! – заметил один из собеседников. – В третьем году она и с гор выдумала кататься, вот как еще Лука Савич бровь расшиб…

      Вдруг все встрепенулись, посмотрели на Луку Савича и разразились хохотом.

      – Как это ты, Лука Савич? Ну-ка, ну, расскажи! – говорит Илья Иванович и помирает со смеху.

      И все продолжают хохотать, и Илюша проснулся, и он хохочет.

      – Ну, чего рассказывать! – говорит смущенный Лука Савич. – Это все вон Алексей Наумыч выдумал: ничего и не было совсем.

      – Э! – хором подхватили все. – Да как же ничего не было? Мы-то умерли разве?.. А лоб-то, лоб-то, вон и до сих пор рубец виден…

      И захохотали.

      – Да что вы смеетесь? – старается выговорить в промежутках смеха Лука Савич. – Я бы… и не того… да все Васька, разбойник… салазки старые подсунул… они и разъехались подо мной… я и того…

      Общий хохот покрыл его голос. Напрасно он силился досказать историю своего падения: хохот разлился по всему обществу, проник до передней и до девичьей, объял весь дом, все вспомнили забавный случай, все хохочут долго, дружно, несказанно, как олимпийские боги[80]. Только начнут умолкать, кто-нибудь подхватит опять – и пошло писать.

      Наконец кое-как с трудом успокоились.

      – А что, нынче о святках будешь кататься, Лука Савич? – спросил, помолчав, Илья Иванович.

      Опять общий взрыв хохота, продолжавшийся минут десять.

      – Не велеть ли Антипке постом сделать гору? – вдруг опять скажет Обломов. – Лука Савич, мол, охотник большой, не терпится ему…

      Хохот всей компании не дал договорить ему.

      – Да целы ли те… салазки-то? – едва от смеха выговорил один из собеседников.

      Опять смех.

      Долго смеялись все, наконец стали мало-помалу затихать: иной утирал слезы, другой сморкался, третий кашлял неистово и плевал, с трудом выговаривая:

      – Ах ты, Господи! Задушила мокрота совсем… насмешил тогда, ей-богу! Такой грех! Как он спиной-то кверху, а полы кафтана врозь…

      Тут следовал окончательно последний, самый продолжительный раскат хохота, и затем все смолкло. Один вздохнул, другой зевнул вслух, с приговоркой, и все погрузились в молчание.

      По-прежнему слышалось только качанье маятника, стук сапог Обломова да легкий треск откушенной нитки.

      Вдруг Илья Иванович остановился посреди комнаты с встревоженным видом, держась за кончик носа.

      – Что это за беда? Смотрите-ка! – сказал он. – Быть покойнику: у меня кончик носа все чешется…

      – Ах ты, Господи! – всплеснув руками, сказала жена. – Какой же это покойник, коли кончик чешется? Покойник – когда переносье чешется. Ну, Илья Иваныч, какой ты, Бог с тобой, беспамятный! Вот этак скажешь в людях когда-нибудь

80

Олимпийские боги. – По Гомеру, высшие боги греческой мифологии (Зевс, Гера, Афина, Афродита, Аполлон и др.) жили на горе Олимп. Гомер изображает их во всем похожими на людей; так, они дружно и громко хохочут за столом. Выражение «гомерический хохот» вошло в поговорку.