Обломов. Иван Александрович Гончаров

старик Обломов перекрестился и сказал с выражением ужаса, скороговоркой, что «этакого молодца надо посадить в острог».

      Вообще они глухи были к политико-экономическим истинам о необходимости быстрого и живого обращения капиталов, об усиленной производительности и мене продуктов. Они в простоте души понимали и приводили в исполнение единственное употребление капиталов – держать их в сундуке.

      На креслах в гостиной, в разных положениях, сидят и сопят обитатели или обычные посетители дома.

      Между собеседниками по большей части царствует глубокое молчание: все видятся ежедневно друг с другом; умственные сокровища взаимно исчерпаны и изведаны, а новостей извне получается мало.

      Тихо; только раздаются шаги тяжелых домашней работы сапог Ильи Ивановича, еще стенные часы в футляре глухо постукивают маятником да порванная время от времени рукой или зубами нитка у Пелагеи Игнатьевны или у Настасьи Ивановны нарушает глубокую тишину.

      Так иногда пройдет полчаса, разве кто-нибудь зевнет вслух и перекрестит рот, примолвив: «Господи помилуй!»

      За ним зевнет сосед, потом следующий, медленно, как будто по команде, отворяет рот, и так далее, заразительная игра воздуха в легких обойдет всех, причем иного прошибет слеза.

      Или Илья Иванович пойдет к окну, взглянет туда и скажет с некоторым удивлением: «Еще пять часов только, а уж как темно на дворе!»

      – Да, – ответит кто-нибудь, – об эту пору всегда темно; длинные вечера наступают.

      А весной удивятся и обрадуются, что длинные дни наступают. А спросите-ка, зачем им эти длинные дни, так они и сами не знают.

      И опять замолчат.

      А там кто-нибудь станет снимать со свечи и вдруг погасит – все встрепенутся: «Нечаянный гость!» – скажет непременно кто-нибудь.

      Иногда на этом завяжется разговор.

      – Кто ж бы это гость? – скажет хозяйка. – Уж не Настасья ли Фаддеевна? Ах, дай-то Господи! Да нет; она ближе праздника не будет. То-то бы радости! То-то бы обнялись да наплакались с ней вдвоем! И к заутрене и к обедне бы вместе… Да куда мне за ней! Я даром что моложе, а не выстоять мне столько!

      – А когда, бишь, она уехала от нас? – спросил Илья Иванович. – Кажется, после Ильина дня?

      – Что ты, Илья Иваныч! Всегда перепутаешь! Она и Семика[76] не дождалась, – поправила жена.

      – Она, кажется, в Петровки[77] здесь была, – возражает Илья Иванович.

      – Ты всегда так! – с упреком скажет жена. – Споришь, только срамишься…

      – Ну, как же не была в Петровки? Еще тогда всё пироги с грибами пекли: она любит…

      – Так это Марья Онисимовна: она любит пироги с грибами – как это не помнишь! Да и Марья Онисимовна не до Ильина дня, а до Прохора и Никанора[78] гостила.

      Они вели счет времени по праздникам, по временам года, по разным семейным и домашним случаям, не ссылаясь никогда ни на месяцы, ни на числа. Может быть, это происходило частью и оттого, что, кроме самого Обломова, прочие

76

Сем́ик – весенний праздник, праздновался в седьмое воскресенье после Пасхи.

77

Петровки – пост перед Петровым днем (Петров день – 29 июня старого стиля).

78

До Прохора и Никанора – до 28 июля старого стиля.