Стихотворения. Поэмы. Арсений Тарковский

причиной чьей-то свободы – большое счастье, может быть, самое большое:

      Я стал доступен утешенью;

      За что на Бога мне роптать,

      Когда хоть одному творенью

      Я мог свободу даровать!

      Пушкинская «Птичка».

      Ласточка, бабочка, крылатая или глубоководная малютка-жизнь Тарковского, которая может ускользнуть, уплыть, упорхнуть, едва пожелает, и никому ничем не обязана – гостья звезда и царственная гостья душа, покидающая больничную девочку, – никто ее не удержит, и вообще никто ничего не удержит, и поэтому

      …в державной короне

      Драгоценней звезда нищеты.

      Францисканская вежливость («Пожалуйста, не улетай, О госпожа моя…») или дальневосточное чурание насилия есть в том, как Тарковский обходится с вещами, тварями, словами, формами. В интонациях его чтения слышна причеть Мусоргского юродивого.

      Летайте, ласточки, но в клювы не берите

      Ни пилки, ни сверла…

      Причеть и «песенка», напоминающая верленовскую chanson grise[7], полюбленную еще Мандельштамом:

      Я не знаю, с каких пор

      Эта песенка началась, —

      самые родные Тарковскому жанры. Здесь, в легком переменном ритме его слово как рыба в воде:

      Я так давно родился,

      Что слышу иногда,

      Как надо мной проходит

      Студеная вода.

      А я лежу на дне речном…

      Повторю: не только темы и смыслы Тарковского были так поразительны и одиноки среди «литературного процесса» тех времен – не только и не столько. Сама материя его стиха, сама его стихотворная ткань: его легкие, как будто залетейские хореи и ямбы, его легкие, как будто элементарные, а на самом деле многомерные рифмы («фонарь» – «словарь», причем и то, и другое в связи с кустом шиповника, а с «шиповником» при этом зарифмован «письмовник»), его легкие уподобления, которые летят, как перекати-поле… И особенно – его обращение со значением, его семантическая техника, отпускающая смысл из клетки «предметного содержания» – «в пространство мировое, шаровое». Тот чудесный смысл, в котором толку мало, одна чепуха («учит Музу чепухе»), смысл, летящий навстречу абсурду, к какой-то домузыкальной музыке, которой кончается членораздельный звук, вроде жужжания шмеля или воркования голубя.

      Три великие тени двадцатого столетия осеняют стих Тарковского: Велимир Хлебников, Осип Мандельштам, Анна Ахматова. Всего роднее ему, вероятно, Хлебников, гость и нищий больше, чем кто-нибудь в русской поэзии. Мандельштам – спутник Тарковского в опасных путешествиях на край сознания: в полубред болезни и раннего детства, в полусон предсмертья, где являются какие-то веялки, спицы, осколки:

      И веялку приносят,

      И ставят на площадку,

      И крутят рукоятку…

      Ахматовский тон мы встречаем в величавых элегиях Тарковского, написанных белым ямбом.

      Тарковский не оставил себя в своих стихах, как это сделали Ахматова и Пушкин. Психологического, биографического героя в них нет; это положение не меняется и от присутствия каких-то несомненно биографических подробностей.

7

Песня навеселе, шальная песенка (фр.).