Суккуб. Дарья Викторовна Еремина

медленно, слишком неторопливо, два охранника. Виснут на плечах Андрея. Олег, будто балерина, плывет к Лешке. Только когда он, словно детеныш-коала, повисает у него на спине, я вижу кровь. И начинаю смеяться.

      Сначала тихо.

      Потом всё громче и громче. В животе животный страх сменяется тянущей болью. Все возвращается… Мужики тоже… Они тоже стареют и кровоточат.

      Я ржу.

      Я сижу на корточках, потому что желудок сдался. Он перестал ныть. Он начал орать. Слезы текут по щекам. Но я не могу остановить смех.

      Они успокаиваются. Смотрят на меня. А я сижу на коленях, вжимаю сумку в живот и реву и смеюсь одновременно.

      Идиоты…

      Какие же они идиоты!

      Надо найти аптеку «24 часа». Любой антацид. Сотки хватит на пяток пакетиков фосфата алюминия и обезболивающее. Надо найти аптеку…

      Не отнимая от себя твердого края сумки, врезающегося в желудок, я поднимаюсь. Метро рядом. И за это тоже я люблю Винстрим…

      – Лида!

      Я не знаю, что происходит сзади. Мне все равно.

      Лешка догоняет через четверть минуты.

      – Что с тобой?

      Мне плохо. И каждый день, день за днем я делаю так, чтобы стало еще хуже…

      – Лида, что с тобой?

      Я морщусь и оборачиваюсь. Я не хочу с тобой говорить. Для этого придется разжать зубы.

      Вижу аптеку. Иду к ней. Лешка волочится, как на привязи. Он не понимает, но мне все равно. Прямо у прилавка надрываю левомицетин. Прошу стакан воды. Вспоминаю, что пила. Прошу баралгин. Надрываю его. Запиваю. Сразу за ним – фосфат алюминия. Выйдя из аптеки, сажусь на ступеньки и сжимаюсь в комок.

      Все…

      Завтра начну блевать овсянкой.

      5.

      Вряд ли я могу сказать осознанно, что помню тот вечер целиком. Он спрашивал, зачем я пью при гастрите. Почему довожу себя до такого состояния. Спрашивал такие банальные вещи, что хотелось смеяться. Я сидела и ждала, пока боль чуть уймется, чтобы вернуться в общагу. Я не могла ответить ему на эти вопросы.

      Заглотнув вчера левомицетин, я проснулась бы в красных пятнах. Они сошли бы еще до сдачи первого зачета. Но никакая реакция не ограничивается внешними признаками. Я предпочитаю контролируемый спуск.

      Анька смотрит на меня как на будильник.

      – Ты ходила.

      Отведя взгляд, я киваю: спасибо.

      Это еще одна особенность моего организма. Я сомнамбула. Я старый добрый лунатик.

      И я не хочу об этом говорить. И не хочу об этом думать…

      Позже она расскажет, что я делала. Но сейчас, она знает, я не хочу этого слышать.

      Вернув взгляд к Аньке, я наблюдаю, как она поднимается. Одевается.

      Я боюсь увидеть на ней следы своей возможной агрессии. Она одна знает об этом. Она не сказала даже Максу. В большинстве случаев у нее получается удерживать меня в комнате. Иногда ей достается. Но она молчит…

      Она просыпается от любого шороха, который я произвожу во сне или наяву. Она просыпается и смотрит на меня, пытаясь понять: в себе я или нет. Потому ее взгляд всегда испуган. Я научила ее просыпаться в страхе…

      Мы стоим на остановке. Анька курит.