Граф Брюль. Юзеф Крашевский

к которому он направлялся, были отворены настежь, на перилах лестницы стояла прикрепленная к столбику маленькая лампочка, которая еле рассеивала мрак, господствовавший под сводами. В обширных сенях в готическом стиле было тихо и пусто. Войдя на первый этаж, Брюль позвонил.

      Ему отворила горничная.

      – Пастор дома? – спросил он.

      – Дома, так как у него гости, с которыми он беседует…

      – Гости, – колеблясь, промолвил Брюль, как будто его что-то удерживало от посещения. – Кто же там?

      – Молодежь из Лейпцига, жаждущая Слова Божьего и света. Брюль стоял еще на пороге, когда из соседних дверей показался человек средних лет и с серьезным лицом.

      – Я не хочу вам мешать, – сказал паж, кланяясь.

      – Никогда вы не мешали и не мешаете, – возразил хозяин, причем голос его звучал сухо, холодно и отчетливо. – Я теперь не в таком положении, чтобы ко мне то и дело приходили. Войдите, пожалуйста. Теперь такое время, что в протестантской стране к духовному лицу надо входить тайно, как первые христиане входили в катакомбы. Честь и слава тем, у кого хватает мужества войти в наш дом!

      Так говоря, он ввел Брюля в обширную комнату, очень скромно меблированную, но с цветами на окнах. Здесь не было никого, кроме двух молодых людей, из них один, более высокий, показался Брюлю знакомым; только он не мог вспомнить, где и когда его видел. Тот в свою очередь пристально посмотрел на нового гостя и тотчас подошел к нему.

      – Если не ошибаюсь, – сказал он, – мы во второй раз в жизни встречаемся с вами. Благодаря вам я вышел на дорогу и не попал в руки королевских слуг, как какой-нибудь бродяга.

      – Граф Цинцендорф…

      – Брат во Христе, и будь вы католик, арианин, виклефист или еще кто, но если вы веруете в Спасителя и надеетесь на него, я приветствую вас теми же словами: брат во Христе!

      Хозяин, у которого лицо было в высшей степени серьезным и брови сдвинутые и сросшиеся, что придавало его лицу суровое, строгое выражение, простонал:

      – Оставьте эти мечты, граф; плевелы должны быть отделены от зерна, хотя и выросли на одном стебле.

      Брюль молчал.

      – Что же слышно при дворе? – спросил хозяин. – Утром, вероятно, лития, а вечером опера? Но лучше помолчим. Садитесь, любезный гость.

      Все уселись. Брюль, очевидно, чувствовал себя неловко в присутствии посторонних. Цинцендорф долго и с любопытством смотрел на него, как будто желал прочесть, что у него на душе, но эти окна, через которые он мог заглянуть внутрь, прекрасные глаза Брюля, закрывались перед ним: казалось, паж избегал его взгляда и боялся его проницательности.

      – Правда ли, что хотят строить католический костел? – спросил хозяин.

      – Я слыхал об этом только как о предположении, – отвечал Брюль, – и очень сомневаюсь, чтобы государь наш, начавший столько зданий, мог думать о еще новом.

      – Это было бы ужасно! – вздохнул пастор.

      – Почему? – прервал его Цинцендорф. – Мы упрекаем их в нетерпимости, так неужели и нам ей следовать. Пусть славят Господа Бога на всех языках и всеми способами;