Граф Брюль. Юзеф Крашевский

пользоваться ими. А мы, я вас уверяю, сумеем. Я согласен, но с условием, чтобы у меня ничем не были связаны руки.

      – Помни только, – холодно заметил Брюль, – что это не пустые слова, но клятва.

      С какой-то злой иронической улыбкой Геннике поднял руку с двумя пальцами кверху и сказал:

      – Клянусь… но чем, хозяин и государь мой?

      – Перед Богом, – отвечал Брюль, набожно наклонив голову и сложив руки на груди. – Геннике, ты знаешь, что я искренно набожен, и никаких шуток…

      – Ваше превосходительство, я ни над кем и ни над чем никогда не шучу. Шутки – вещи дорогие, многие заплатили за них жизнью.

      – Если ты пойдешь со мной, – прибавил Брюль, – я в свою очередь обещаю дать тебе власть, значение и богатство…

      – Особенно последнее, – прервал Геннике, – так как в нем заключается все остальное… Богатство…

      – Ты забыл, вероятно, о судьбе того, кто, несмотря на свое богатство, очутился в Кенигштейне?

      – А знаете ли вы почему? – спросил стоящий у дверей.

      – Немилость государя – немилость Бога.

      – Нет не то, а пренебрежение туфлей. Умный человек должен поставить на алтаре туфлю и на нее молиться. Женщины все делают.

      – Однако же и сами падают; а Козель? Козель в Стольфене.

      – А кто подставил ногу Козель? – спросил Геннике. – Присмотритесь получше – и увидите прелестную ножку госпожи Денгофер и маленькую туфельку, под которой сидел великий король.

      Брюль помолчал и вздохнул.

      – Ваше превосходительство, вы начинаете новую жизнь. Вы ни на минуту не должны забывать, что женщина….

      – Я сам помню это, – сердито отвечал Брюль. – Итак, Геннике, ты со мной?

      – На жизнь и на смерть! Я человек незначительный, но во мне много опытности; поверьте мне, ум мой, воспитавшийся и созревший в передних, не хуже того, который в залах подается на серебряных подносах. Перед вами мне незачем скрываться, и для вас это не тайна; Геннике, которого вы видите перед собой, вышел из дрянной скорлупы, которая лежит где-то, разбитая в Цейтце. Долго я перед другими, как лакей, отворял двери, и наконец они открылись передо мной. Первое мое испытание было на акцизе в Люцене.

      – Поэтому-то в деле акциза и податей ты мне и нужен. Король требует денег, а государство истощено; стонут, плачут, жалуются.

      – Зачем же их слушать, – холодно возразил Геннике, – они никогда не довольны и вечно будут пищать? Их нужно прижать, как лимон, чтобы выжать сок.

      – Но чем и как?..

      – Есть над чем задуматься, но мы найдем средства.

      – Будут жаловаться.

      – Кому? – расхохотался Геннике. – Разве нельзя загородить все дороги саблями, а тех, кто слишком громко выразят свое недовольство, разве мы не можем, ради спокойствия нашего государя, посадить в Кенигштейн, отправить в Зоненштейн или заключить в Плейзенбург?

      – Да, это правда, – задумчиво сказал Брюль, – но это не даст денег.

      – Напротив, это-то их нам и доставит. Разнузданность ведь ужасная. Шляхта начала подавать