Моя система воспитания. Педагогическая поэма. Антон Макаренко

и обворожительно. Дед Андрей сел на лавку, опустил голову и махнул рукой.

      К нему подсела Лидочка и ласково заговорила:

      – Андрию Карповичу! Вы ж знаете: запрещено ж законом варить самогонку. И хлеб же на это пропадает, а кругом же голод, вы же знаете.

      – Голод у ледаща[80]. А хто робыв, у того не буде голоду.

      – А вы, диду, робылы? – звонко и весело спросил Таранец, сидя на печи. – А може, у вас робыв Степан Нечипоренко?

      – Степан?

      – Ага ж, Степан. А вы его выгнали и не заплатили и одежи не далы, так он в колонию просится.

      Таранец весело щелкнул языком на деда и соскочил с печи.

      – Куда все это девать? – спросил Задоров.

      – Разбейте все на дворе.

      – И аппарат?

      – И аппарат.

      Дед не вышел на место казни, – он остался в хате выслушивать ряд экономических, психологических и социальных соображений, которые с таким успехом начала перед ним развивать Лидия Петровна. Хозяйские интересы на дворе представляли собаки, сидевшие по углам, полные негодования. Только когда мы выходили на улицу, некоторые из них выразили запоздавший бесцельный протест.

      Лидочку Задоров предусмотрительно вызвал из хаты:

      – Идите с нами, а то дед Андрий из вас колбас наделает…

      Лидочка выбежала, воодушевленная беседой с дедом Андреем:

      – А вы знаете, он все понял! Он согласился, что варить самогон – преступление.

      Хлопцы ответили смехом. Карабанов прищурился на Лидочку:

      – Согласился? От здорово! Як бы вы посидели с ним подольше, то он и сам разбил бы аппарат? Правда ж?

      – Скажите спасибо, что бабы его дома не было, – сказал Таранец, – до церкви пошла, в Гончаровку. Про то вам еще с Верхолыхой поговорить придется.

      Лука Семенович Верхола часто бывал в колонии по разным делам, и мы иногда обращались к нему по нужде: то хомут, то бричка, то бочка. Лука Семенович был талантливейший дипломат, разговорчивый, услужливый и вездесущий. Он был очень красив и умел холить курчавую ярко-рыжую бороду. У него было три сына: старший, Иван, был неотразим на пространстве радиусом десять километров, потому что играл на трехрядной венской гармонике и носил умопомрачительные зеленые фуражки. Лука Семенович встретил нас приветливо:

      – А, соседи дорогие! Пожалуйте, пожалуйте! Слышал, слышал, самовары шукаете? Хорошее дело, хорошее дело. Сидайте! Молодой человек, сидайте ж на ослони ось. Ну, как? Достали каменщиков для Трепке? А то я завтра поеду на Бригадировку, так привезу вам. Ох, знаете, и каменщики ж!.. Та чего ж вы, молодой человек, не сидаете? Та нэма в мэнэ аппарата, нэма, я таким делом не займаюсь. Низзя! Что вы, как можно? Раз совецкая власть сказала – низзя, я ж понимаю, как же… Жинко, ты ж там не барыся, – дорогие ж гости!

      На столе появилась миска, до краев полная сметаны, и горка пирогов с творогом. Лука Семенович не упрашивал, не лебезил, не унижался. Он ворковал приветливым открытым басом, у него были манеры хорошего хлебосольного барина. Я заметил, как при виде сметаны дрогнули сердца колонистов:

80

Ледащо – лодырь.