Князь Серебряный. Алексей Константинович Толстой

шли в кабак. Все смотрели нагло и дерзко, а некоторые даже делали вслух такие грубые замечания насчет всадников, что легко можно было видеть, сколь они привыкли к безнаказанности.

      Глава 5. Встреча

      Проезжая верхом по берегу Москвы-реки, можно было поверх частокола видеть весь сад Морозова.

      Цветущие липы осеняли светлый пруд, доставлявший боярину в постные дни обильную пищу. Далее зеленели яблони, вишни и сливы. В некошеной траве пролегали узенькие дорожки. День был жаркий. Над алыми цветами пахучего шиповника кружились золотые жуки; в липах жужжали пчелы; в траве трещали кузнечики; из-за кустов красной смородины большие подсолнечники подымали широкие головы и, казалось, нежились на полуденном солнце.

      Боярин Морозов уже с час, как отдыхал в своей опочивальне. Елена с сенными девушками сидела под липами на дерновой скамье, у самого частокола. На ней был голубой аксамитный летник с яхонтовыми пуговицами. Широкие кисейные рукава, собранные в мелкие складки, перехватывались повыше локтя алмазными запястьями, или зарукавниками. Такие же серьги висели по самые плечи; голову покрывал кокошник с жемчужными наклонами, а сафьянные сапожки блестели золотою нашивкой.

      Елена казалась весела. Она смеялась и шутила с девушками.

      – Боярыня, – сказала одна из них, – примерь еще вот эти запястья, они повиднее.

      – Будет с меня примерять, девушки, – отвечала ласково Елена, – вот уж битый час вы меня наряжаете да укручиваете, будет с меня!

      – Вот еще только монисто надень! Как наденешь монисто, будешь, право слово, ни дать ни взять, святая икона в окладе!

      – Полно, Пашенька, стыдно грех такой говорить!

      – Ну, коли не хочешь наряжаться, боярыня, так не поиграть ли нам в горелки или в камешки? Не хочешь ли рыбку покормить или на качелях покачаться? Или уж не спеть ли тебе чего?

      – Спой мне, Пашенька, спой мне ту песню, что ты намедни пела, как вы ягоды собирали!

      – И, боярыня, лапушка ты моя, что ж в той песне веселого! То грустная песня, не праздничная.

      – Нужды нет; мне хочется ее послушать, спой мне, Пашенька!

      – Изволь, боярыня, коли твоя такая воля, спою; только ты после не пеняй на меня, если неравно тебе сгрустнется! Нуте ж, подруженьки, подтягивайте!

      Девушки уселись в кружок, и Пашенька затянула жалобным голосом:

      Ах, кабы на цветы да не морозы,

      И зимой бы цветы расцветали;

      Ах, кабы на меня да не кручина,

      Ни о чем бы я не тужила,

      Не сидела б я, подпершися,

      Не глядела бы я во чисто поле…

      . . . . . . . . . . . . . .

      Я по сеням шла, по новым шла,

      Подняла шубку соболиную,

      Чтоб моя шубка не прошумела,

      Чтоб мои пуговки не прозвякнули,

      Не услышал бы свекор-батюшка,

      Не сказал бы своему сыну,

      Своему сыну, моему мужу!

      Пашенька посмотрела на боярыню. Две слезы катились из очей ее.

      – Ах я глупенькая! – сказала Пашенька, – чего я наделала. Вот на свою голову послушалась боярыни! Да и можно ли, боярыня, на